— Как странно, — произнес Инглорион задумчиво. — Чем больше ты говоришь, тем более странно. Как будто ты не орк… не арш, — поправился он с совершенно невольной усмешкой, — а кто-то из союзников. Я не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной.
Паук осклабился:
— А как бы ты хотел?
Инглорион смешался:
— Не знаю. Но — война…
— Сожрать тебя надо было? А сначала что-нибудь веселенькое придумать, да? Глаза вырвать, спину сломать? Этого ждешь?
Эльф вздохнул. Паук встал:
— Надо пройтись. Хочу проверить этот карниз. Пойдем до самой дороги на перевал. И я тебе не буду вырывать глаза, живи так… ты теперь даже не так мерзко воняешь, как раньше.
Инглорион хмыкнул:
— По-моему, втрое мерзостнее.
— Дело вкуса, — возразил Паук и пошел по тропе вдоль склона.
Инглорион побрел за ним. Эльф ожидал, что свежий воздух наверху приведет его в чувство, но запах леса, сосен, слишком прямых и высоких, вбитых в склон, как мачты в палубу, запах трав и влажной живой земли почему-то вызывал беспричинную тревогу и тоску по малопонятным вещам. Инглорион, стараясь дышать глубже, сказал себе, что это тоска по Пуще, но в действительности о Пуще почти не думалось. В душе был странный сумбур, хотелось то бежать — не от врага, а так, непонятно куда, но задыхаясь от встречного ветра и с полным напряжением сил, то лечь на склон, на пружинящий лишайниковый ковер, и бесконечно долго глядеть в ветреные бледные небеса…
Вероятно, можно было бы попытаться сбросить Паука с карниза и скрыться, но, даже хорошо понимая абсолютную логичность такой попытки, Инглорион и пальцем не шевельнул. Сейчас ему казалось, что убийство Паука стало бы низостью и черной неблагодарностью. Если задуманное удастся, орк разобьется вдребезги точно так же, как разбился бы без его помощи сам Инглорион, хотя и нелепо об этом думать. Но эльф, не принимая во внимание голос здравого смысла, все-таки испытывал неожиданную признательность к порождению Зла, преследующему непостижимые и наверняка недобрые цели.
Умереть, но не сдаться, вспоминал Инглорион. Умереть, но не проиграть. Как странно сейчас думать о смерти, будто собственное бессмертие, Вечность Перворожденного — неправда, чья-то неумная и злая выдумка… Вероятно, от этого внутреннего хаоса все чувства обострились, кажется, легко ощутить, как кровь течет по жилам, как в грудь входит воздух, а ветер касается кожи и острые камни на карнизе можно нащупать стопой сквозь подошву сапога… эльф углубился в себя, машинально переставляя ноги, едва обращая внимание на то, что его окружало.
«Нет, я живой, — вдруг пришло Инглориону в голову, так, будто до сих пор в этом кто-то сомневался и заставил усомниться его самого. — Я даже слишком живой, — подумал он, прислушиваясь к тому, как мускулы икр и бедер болят тянущей нудной болью, как зудит щетина на лице, как тяжел желудок, как саднят ободранные пальцы и ломит спину. — Я, пожалуй, предпочел бы быть менее живым. Я хочу, чтобы было, как всегда: тела почти нет, оно невесомо легко, я ощущаю только свое ненарушаемое совершенство, свой глубокий внутренний покой, я…
Сплю?!»
Но поймать мелькнувшую мысль, которая успела его напугать даже в виде неоформленной эмоции, пока не удалось. Отвратительное ощущение в животе, тяжесть и непривычное неудобство вдруг усилились до боли и спазм так, что Инглорион согнулся пополам. Кажется, он вскрикнул, потому что орк обернулся и посмотрел на него:
— Ты что?
Инглорион, обхватив себя руками, еле дыша от омерзения, поднял глаза на Паука и вымученно проговорил:
— Вы меня отравили? Я умираю? Мне больно…
— Никакая не отрава, — сказал Паук, ухмыляясь. — Ты в порядке. По нужде занадобилось?
— Эльфы не… — начал Инглорион, покрываясь холодным потом одновременно от боли и от ужаса, но не договорил. Он понял — и пришлось опрометью скакать по карнизу туда, где тот расширяется, чтобы скрыться в зарослях каких-то колючих кустов. Стыдно, мерзко и унизительно в последней степени. Инглориону только хотелось, чтобы Паук убрался подальше, вовсе не потому, что эльф все еще помышлял о бегстве, а потому, что было нестерпимо думать, что орк слышит и…
Нет ничего более оскорбительного для эльфа, чем дурные запахи. Чем… собственные дурные запахи, решил Инглорион, которого из озноба бросило в жар стыда.
Он довольно долго не мог выбрать, что более унизительно и ужасно — продолжать торчать в этих отвратительных кустах или выйти на тропу, где стоит ухмыляющийся орк. В конце концов, он все-таки вышел, судорожно обдергивая на себе одежду, с горящим лицом, жаждущий провалиться сквозь землю. На Паука эльф смотреть не мог, содрогаясь от ожидания какой-нибудь издевательской реплики и приходя то в отчаяние, то в бессильную ярость.
Но орк очень спокойно спросил:
— Хочешь выкупаться?
Инглорион кивнул, по-прежнему не глядя. Он вдруг понял настолько поразительную вещь, что перед удивлением даже стыд отступил.
— Ничего ты не патрулируешь, — прошептал эльф чуть слышно, с неестественным вниманием разглядывая трещину в крапчато-буром замшелом камне. — Никого ты тут не выслеживаешь. Ты просто увел меня из логова, чтобы твоя… компания не подняла меня на смех. Этого не может быть, но, похоже, это так.
— Угу, — отозвался орк. — Ты к роднику пойдешь?
— Ты для меня спрашивал у солдат, где родник, — продолжал Инглорион, еще не зная, как к этому отнестись, оглушенный невероятностью догадки. — Ты знаешь, что эльфы не выносят грязи, предлагал мне вымыться там, в пещере, а теперь, когда я… ты сказал…
— Угу, — снова буркнул Паук. — Ну и что?
Инглорион наконец нашел в себе мужество поднять голову, что оказалось значительно труднее, чем смотреть на возмущенного наставника. Орк, впрочем, по-прежнему почти не обращал на него внимания, снова наматывая шнурок на пальцы. Инглорион позавидовал Пауку, который всегда знал, чем занять руки и глаза, пообещал себе завести такую же полезную веревочку, глубоко вдохнул и спросил:
— Но зачем?
Паук только небрежно пожал плечами.
Инглорион ожидал, что вода в роднике будет убийственно холодной, но снова ошибся. Орки называли эту местность Теплыми Камнями из-за того, что в этих горах во множестве били горячие ключи. Родник, куда Паук его привел, вытекал из неглубокой расщелины между скальных глыб довольно высоко вверху. Вода летела вниз с высоты примерно двух человеческих ростов, дробясь о позеленевшие от медного осадка шелковые валуны, лилась между ними неширокой струей, спускалась дальше, уступами, скача с камня на камень, остывая в дороге, и уходила под землю где-то ниже.
— Искра сказал, что она там впадает в пещерное озеро, — сообщил Паук. — Тут хорошо, да?
Инглорион кивнул. Тут действительно было хорошо: и горный шиповник, давно отцветший своими молочно-белыми прелестными розочками и усеянный сердоликовыми бусинами ягод, и тонкий вьюнок, оплетающий скалы и старое сухое дерево, и заросли высокой травы, и плоская гранитная плита, на которую лилась вода, покрытая налетом прекрасного, медно-зеленого, бледно-изумрудного цвета. День потихоньку клонился к вечеру, было тихо и тепло, и косые солнечные лучи дробились в водяной пыли маленькими радугами. Все совершенно так, как надо. Кроме…
