— Проснись, Эльф, — сказал он. — Не видишь, что ли?
Я поднял глаза от дороги. На обочине, весь увитый вьюнком, сахарно белел в вечернем сумраке памятный знак Пущи. Мраморный воин, безупречный в своей надменной красоте, простирал к луне руку, вскинутую в приветственном жесте. Работа восхищала искусством: мастера Пущи сумели точно передать и атласную гладкость кудрей, и мягкие складки плаща, небрежно накинутого на плечи воина, и бесстрастный покой прекрасного юного лица… На точеном постаменте, шелково-нежном, красовалась золоченая надпись: «Эти горы будут свободны от сил Мрака и Зла».
— Вот гады! — воскликнул Задира, тряся кулаком. — Это точно недавно, не может быть, чтобы давно тут было!
— Недавно, недавно, — кивнула Шпилька. — Осенью, наверно. Поубивала бы…
Паук, прикусив верхнюю губу клыком, мерил статую брезгливым взглядом. Я тронул его за плечо:
— Великолепная работа, да?
Он обернулся ко мне, взглянув, как в первый раз:
— Этот эльфийский мертвяк? Однако расползаются, как вши… Еще кровь не успела свернуться, а они уже приперли сюда этого истукана…
Я слегка смутился льдом его тона.
— Конечно, им не следовало его тут ставить, — произнес я примирительно, — но, если отвлечься, хорош ведь?
Паук пожал плечами. Задира фыркнул, а Шпилька подобрала комок подсохшей грязи и швырнула в лицо статуи, расплющив его грязной кляксой на белоснежной скуле:
— Да ты что, Эльф, скажешь тоже! Хорош! Да, это они умеют: выделывать пуговички, шнурочки, тряпочки, все неживое — старались, сразу видно! Но ты на морду его погляди! Ты на тело погляди! Мертвяк мертвяком, прав Паук. Чурбан с тупой харей — тошно смотреть!
— Шпилька! — озарило Задиру. — А давай ему башку открутим? Мордой в грязь, чтоб поняли, когда увидят?
Шпилька воинственно взвизгнула и подхватила с обочины сухую палку толщиной с оглоблю:
— Давай! Легко!
Когда она замахивалась, я дернулся вперед, чтобы остановить ее руку, но тут вдруг неожиданно для себя увидел статую так, как видят ее арши. Для них не существовало человеческих критериев; лицо, фигура, осанка статуи не совпадали с их стереотипами прелести или возвышенности — а больше ничего в ней не было. Ни грана живой непринужденности, так отличающей орочьи скульптуры, ни малейшего намека на живое вообще совершенно не виделось в этой необыкновенно тщательной работе; помпезная, выверенная, статичная поза дополнялась отсутствующей миной идеализированного лица — без пор, шрамов, морщин, без малейшей индивидуальной черты. Лощеная, пафосная, избыточная красота вдруг показалась мне, так же как моим спутникам, необыкновенно противной — как холодное насилие над естеством.
Шпилька врезала статуе по шее, и мраморная голова с треском откололась и грохнулась в пыль. Паук с омерзением оттолкнул ее ногой, вдавив лицом в дорожный песок. Задира подбежал и изо всех сил уперся в бок безголового воина, пытаясь повалить его на землю вместе с постаментом:
— Паук, Эльф, помогите же, Барлог заешь! Нечего ему тут стоять! Это наши, наши горы!
Шпилька воинственно потерла нос, бросила палку и присоединилась к нему:
— А ну навались! Пусть лешачка себе этого истукана, знаешь, куда запихнет?!
Тогда мы с Пауком не выдержали и нажали вместе с ними. Статуя подалась, качнулась — мы шарахнулись в стороны, и она рухнула, разваливаясь на куски, взметнув пыль и оставив за собой квадрат вдавленной почвы, пахнущий разрытым погребом и кишащий червями. Паук зачерпнул в придорожной канаве жидкой грязи и наляпал ею на свежем изломе мрамора руны аршей: «Валите в лес!» Какая-то непонятная сила окунула мои пальцы в ту же канаву и вывела ими ниже, эльфийской вязью: «Эти горы свободны!»
Потом Задира и Шпилька расписывали мраморные осколки орочьей бранью, а мы с Пауком стояли в стороне, соприкоснувшись локтями, и смотрели на это поношение. И ни капли раскаяния или возмущения во мне не появилось.
— Глупо это, да? — произнес Паук с несколько смущенной ухмылкой. — Как дети, все равно…
— Наверное, не так глупо, — сказал я и толкнул его плечом. — Никто не позволял ставить этого идола на вашей земле. На насилие логично отвечать насилием, разве не так?
У меня чуточку отлегло от души.
Остановившись на ночлег примерно в миле от разбитой статуи, мы решили не разжигать костер. Огонь виден далеко; к чему разведчикам обнаруживать себя? Согласно карте, начерченной и рассчитанной с той точностью, какая вообще присуща инженерам аршей, ближайшая деревня находилась не дальше, чем в трех — трех с четвертью милях отсюда. Вдруг какой-нибудь местный пропойца, заблудившись, вздумает завернуть на огонек?
Мы условно перекусили. Вяленое мясо вовсе не так плохо с чесноком и ржаными сухарями, но сухарей осталось немного, а чесноком я, по ряду причин, решил не злоупотреблять, поэтому ужин нельзя было назвать отменным. Мне ностальгически хотелось теплого молока с медом, Задира и Шпилька обменивались мыслями о превосходстве сырого или чуточку тронутого огнем мяса над походным провиантом. Эта болтовня несколько скрасила нынешнюю скудность ужина.
Потом мы устроились спать в папоротнике, завернувшись в плащи, только Паук остался сидеть под разлапистой, наклонно растущей елью, в карауле, на всякий случай. Вечер был свеж и довольно тепел, я заснул быстро и проспал, кажется, лишь несколько минут, но проснулся от дикого озноба, когда небо уже вовсю начинало рассветно бледнеть.
Я кутался в плащ, поджимая под себя ноги и втягивая голову в плечи, но это слабо помогло. Утренник выдался просто исключительно холодным — трава вокруг поголубела от инея, дыхание отмечалось паром, как в зимний мороз. Мои товарищи, впрочем, блаженно спали, не обращая внимания на холод — уютно, словно котята в корзине, и пар клубился над их головами. Я позавидовал.
Шпилька, сидевшая на месте Паука, на охапке еловых ветвей, полюбовалась на мою возню, потерла щеку и ухмыльнулась:
— Рано еще, Эльф!
— Шпилька, — взмолился я, — погрей меня, а? — и только проговорив, сообразил, как это звучит на языке аршей.
Шпилька задохнулась от неожиданности и негодования:
— Ты, Эльф, наверное, совсем одурел! Я думала, у тебя лучше с головой. Знаешь, мы с тобой товарищи, конечно, но подружку для погреться поищи-ка в другом месте!
Я не успел возразить — меня душил хохот, зато гневная Шпилькина тирада разбудила ребят.
— В чем дело? — возмутился Задира, протирая глаза. — Вы чего орете, еще ночь!
— Эльф мне предлагал греться, — сообщила Шпилька мстительно.
У Паука случились конвульсии от смеха, а Задира, похоже, принял ее кокетливое заявление не то чтобы всерьез, но как личный вызов:
— Эльф, а уши тебе давно не откусывали?
— Свои уши побереги, Задира, — отозвался я. — Тебя, дружище, я уже разок валял, нет?
