Тщательно продуманная, помпезная красота. Воплощенное величие Пущи под землей. Так нравится или нет, Барлог заешь?!
Паук ткнул меня в спину:
— Помнишь белого истукана на тракте?
Я кивнул. Я даже понял, что заставило самого Паука вспомнить этого истукана. По-видимому, золотые цветы, прекрасные и неживые, так же, как та разбитая статуя, производили на него впечатление искусственности, ненужности и бездушия. Судя по минам Шпильки и Задиры, их чувства отнюдь не страдали двойственностью: им тоже откровенно не понравилось увиденное.
— Мы потом снимем эту дрянь, — извиняющимся тоном произнес Мертвец, заметив отвращение гостей. — Война, ребята. Наши восстанавливали генераторы, газопровод, вентиляцию… никак не успеваем все тут привести в порядок… Да и не знаю, будет настоящий порядок или нет. Или детям оставить, чтобы глядели, во что гад может превратить честные горы, если дорвется.
Паук толкнул его плечом в знак согласия.
— Тут раньше Господин Боя сидел, — сказал Мертвец, показывая на беломраморные изваяния эльфийских дев, прекрасные, как видения, реющие с двух сторон от обрамленной золотыми гирляндами арки. — Лет триста до той первой войны… Но вот видите, даже его тень ушла отсюда. Недосуг совсем убрать эту дрянь, а надо бы…
Подойдя ближе, я увидел следы ударов на мраморных телах. Кто-то нацарапал на белоснежном и бесстрастном лице статуи слово «ведьма». Шпилька фыркнула у меня за спиной. Я попытался представить, что чувствовал бы, будучи рыцарем королевы Маб и увидев, как орки соорудили собственные скульптуры на месте уничтоженного святилища Варды, — стало муторно.
Вандализм, как известно, — это опоганивание кем-то чужим наших святынь. Если речь идет о том, что мы сами уничтожаем чужие святыни, то это не вандализм, а поиск истины, прозрение и очищение. Куда ни ткнись в этике людей и эльфов — везде непременно попадешь на что-нибудь в таком роде. Гадко.
Мы прошли под аркой и оказались в громадном зале, освещенном слабо, но достаточно, чтобы я смог рассмотреть его убранство и глубоко, неприятно поразиться. Очень высокий, необозримо широкий — и его свод держали сотни колонн, выделанных в виде деревьев. Я остановился, оглядывая этот каменный лес; каждое дерево было вырезано из массива скалы с невероятной тщательностью, до тончайших нюансов, вроде выступов коры и почек на ветвях. Каменные ветви и листья, соединяясь в ажурные кроны, терялись в сумраке свода. Великолепная мозаика на полу изображала лесной ковер, малахитовую траву, васильки из лазурита, родонитовые гвоздики, ромашки из молочно-белого оникса… Подгорные эльфы вложили бездну искусства и труда в эту молчаливую мертвую громаду, в эту имитацию, иллюзию, которая, вероятно, была очевиднее, одухотворенная магией королевы Маб, в этот немой, вечный обман, призванный изобразить здесь, в глубочайшей из пещер моей страны живой лес под живыми небесами. Между стволами поддельных деревьев гулял настоящий сквозняк, и неподвижная под ним листва казалась злой насмешкой над естеством. Душу тоже вкладывали в это творение?
Я смотрел и думал об эфемерности и хрупкости жизни, о ее подвижности, об отзывчивости на все обстоятельства изменчивого мира. На стволе ближайшего к нам дерева сидела каменная бабочка; сделанная с нечеловеческим искусством, вплоть до чешуек на яшмовых крылышках, она тем не менее показалась мне тяжелым надгробным памятником нежному, легчайшему существу, живущему под солнцем лишь несколько дней. Зачем ему вечное подобие, не способное не только полететь, но и пошевелиться — здесь, в пещерной темноте, разогнанной искусственным светом?
Задира закашлялся, скрывая приступ тошноты, и я почувствовал, что меня тоже тошнит. Мне вдруг перестало хватать воздуха, я ощутил приступ ужаса перед пещерами и дикое желание подняться на поверхность, какого никогда не испытывал под Теплыми Камнями. Каменная декорация давила на меня всем нестерпимым весом гор над ней. Я схватил Паука за руку, видимо, посмотрев на него настолько умоляюще, что он тут же сказал Мертвецу:
— Пойдем в жилой сектор, а? Эльфу худо.
Мертвец начал что-то отвечать, но тут перед моими глазами все поплыло и каменный лес вокруг завертелся и опрокинулся. Настала пустая темнота, которая, кажется, продлилась лишь несколько мгновений…
Я очнулся от запахов очага и сена, с которыми смешивались обычные запахи жилого сектора пещеры аршей, на обычном тюфяке, обтянутом лошадиной шкурой. Я услышал, как вокруг негромко разговаривают, как кто-то подтачивает лезвие меча, как булькает кипящая вода в котле, а открыв глаза, увидел красноватый отсвет горящего угля на потолке и тени беседующих аршей.
— …есть еще какие-то следы этой мерзкой магии, — говорил Мертвец. — Тут парням и покрепче вашего Эльфа худо становилось. Ну, в обморок, конечно, не хлопались, но ваш-то, сами знаете, чуток подпорченный, никакой защиты у него, видать, нет…
— Как вы только живете здесь?! — поражалась Шпилька. — Мне, знаешь, тоже стало нехорошо. Думала, сейчас вырвет прямо под ноги…
— Главное, — рассудительно произнес кто-то незнакомый, худой и сутулый, — непонятно, что с этим делать. Там такой зал был… живой, совершенно живой. Его сам мир, сами горы сделали, а мы теперь всю эту погань можем выломать, конечно, но того, что раньше было, уже не восстановим, нет…
— Ведь в деревьях, в цветах главное что? — вопросил Паук. Я догадался по его позе, что он перебирает свою неизменную веревочку. — Что они живые. Живые — значит недолгие. Вся красота — цветка ли, бойца ли — в недолговечности, да? В смертности. Живое — смертно. А бессмертное, по-моему, и не жило вовсе… оно мертворожденное, как этот лес гнусный. Как лешачка.
— У лешаков считается главным шиком вырезать из камня цветок, — сказал худой. — Эти подгорные, которые помешаны на финтифлюшках из камня, в основном именно цветы и режут. Смысл тут в чем: берется самый неподходящий материал и делается именно то, что будет гаже всего выглядеть.
— А людям нравится, — напомнила Шпилька. — Особенно если из золота, и камни — не самоцветы, а те, что режут стекло. Блестит. И ничего с ним не делается, хоть сто лет. В этом что-то есть, если подумать.
— В изваяниях что-то есть, — соглашался Паук. — Если в них есть живое тепло… ну как сказать? Осталась тень того, кто создавал.
— В этом лесу достаточно теней, — возразил Мертвец.
— Угу, — кивнул Паук. — Эльфийская спесь. Вроде желания сделать лучше, чем настоящее. Вот тут была настоящая пещера, наверху — настоящий лес, а они и решили, что пещера — это для них грубо, а живой лес — слишком просто. И сделали этот морок. Из принципа.
Я слушал, не перебивая, и вспоминал бесконечные разговоры эльфов-художников о вечной красоте, о том, как важно оставить след, преобразовать грубую материю в нечто прекрасное, о способах извлечения сути вещей… Эльфийская спесь? Интересно, а что движет художником-человеком?
Помнится, виденные мною работы талантливых людей, презираемых творцами Пущи, гораздо менее изысканны… и далеко не бездушны.
