Я понятия не имел, насколько в действительности привязался к Нарциссу. Живой он мне мешал, иногда раздражал, иногда мне хотелось от него больше, чем он был способен дать, — сейчас я понял, что любил в нём абсолютно всё. И глупость, и наивность, и невероятную способность вставить слово не к месту, и целомудрие, граничащее с занудством…
Я в нестерпимой тоске шлялся по его опустевшим покоям. Его тряпки, его зеркала, его побрякушки — это всё меня резало, как ножом. Я намотал на запястье жемчужное ожерелье, в котором его убивали, и носил с собой, как чётки, не в силах с ним расстаться.
И благодарил Господа за то, что в один счастливый момент уговорил Нарцисса позировать лучшему художнику столицы: у меня остался его портрет. Художник действительно оказался талантом, мэтру Аугустино переменчивые очи Нарцисса удались… И очень знакомое мне выражение — глуповатая, светлая, обаятельная улыбочка… Я таскал этот портрет из кабинета в спальню и обратно, смотрел на него, разговаривал с ним — вероятно, был весьма близок к настоящему сумасшествию.
Моё одиночество стало ужасно тяжёлым. Я ничем не мог его заглушить. У меня была пропасть работы, но всё валилось из рук. Я не мог видеть слащавых физиономий своего двора.
«Вы прекрасны, государь! Прекрасны!» А то я не знаю, что они думают! Уж говорил бы прямо: «Вы ужасны, государь! Ужасны! Вы просто отвратительны!» — куда бы забавнее вышло.
Кому я казался прекрасным, того больше нет…
Бернард побаивался со мной общаться, когда я не в духе, зато теперь чаще приходили вампиры. Оскар присаживался рядом, поближе к огню, и говорил:
— Мой дорогой государь, право, не стоит так унывать. Смертные — увы, лишь хворост в топке Вечности. Он был прелестен, но красота таких цветов эфемерна. «Только утро — их прелести предел», — сказал поэт. Если вам хотелось его сохранить…
— Сделать из Нарцисса гербарий в виде вампира? — говорил я. Меня раздражали такие разговоры. — Ну какой он, к демону лысому, вампир?! И потом, он уподобился бы вам, стал бы вашим — не моим…
— А вы, мой прекраснейший государь? — говорил этот искуситель. — Вот вы стали бы Князем Сумерек, какого ещё не знал мир. Возможно, вам удалось бы исполнить древнейшую мечту Вечных — объединить под своей десницей все вампирские кланы. Вы, мой драгоценный государь, узнали бы свободу Инобытия, любовь, непостижимую для смертных, — всё, чего вам не хватает…
Мне долго лили в уши этот мёд, пока я не рявкнул в конце концов:
— Слушай, дорогой Князь, погостная пыль! Не мучь ты меня, ради Господа! Не могу я бросить человеческий мир ради вашего, и оставь ты в покое моё несчастное бренное тело и жалкий человеческий разум! Не хочу больше об этом!
— А разве вы, милый государь, не оставили ваши дела среди живых? — говорит. С таким видом, будто безмерно удивлён. — Вы же теперь, скорбя о вашем юном друге, желаете уйти в скит, удалиться от мира, никого не видеть — а я просто предлагаю вам свежесть обновления…
— Не ваше дело, что я желаю, — говорю.
И тут я сообразил, что мне уже злобно, смешно — и вроде бы мысли потихоньку приходят в порядок. А Оскар, кладбищенский змей, улыбнулся и сказал:
— Король воскрес! Виват! Ну, как я и полагал, мой дорогой государь, у вас пока ещё достаточно сил. И не забывайте, что не все ваши друзья мертвы… необратимо…
И мне оставалось только грустно усмехнуться.
А бунт Доброго Робина, как потом выяснилось, стоил многим в Междугорье не меньше, чем мне. Некоторым, вероятно, даже больше.
Сейчас я уже не считаю Робина отвратительной тварью. Он делал то, что считал правильным, — у него тоже была своя справедливость. В этом смысле между нами даже можно усмотреть нечто общее — плевали мы с Робином на чужое мнение, не щадили врагов и шли напролом. Одна разница — я хоть иногда думал, что делаю.
Ведь после ледяной весны наступило небывало жаркое лето. Закон подлости гласит: беда никогда не приходит одна — извольте видеть подтверждение. Помню, мир превратился в адскую печь; в столице камни раскалились так, что на них можно было жарить оладьи — нашлась бы мука… Листья на деревьях пожухли к концу июня, земля была как сухая кора, а солнце стало белым шаром из раскалённого металла. Во дворце было чуть прохладнее — но я всё равно уложил свою гвардию. Я боялся чумы от непогребенных трупов, к тому же дыхание и без того превратилось в проблему.
При мне теперь состоял жандармский отряд из сравнительно проверенных бойцов, и я спал в оружейном зале, на тюфяке, брошенном на пол. Виверну, которой эта опочивальня принадлежала, не запугаешь и не подкупишь — желающих убить меня во сне не нашлось. Правда, несмотря на весь мой хвалёный аскетизм, такая мера предосторожности не устраивала меня в качестве постоянной: во-первых, жилище Лапочки благоухало отнюдь не жасминовой эссенцией, а во-вторых, она завела очаровательную моду спать рядом со мной, положив мне на живот голову весом с небольшой сундук.
Редкостно ласковая зверюшка. Но назрела необходимость что-то делать с охраной. И я обратился к моему чучельнику.
Он столько раз чинил моего коня, что новый вызов во дворец не произвёл на него особого впечатления. Только и сказал, когда явился:
— Что, государь, опять у лошадки копыта стёрлись?
— Жак, — говорю, — волков в столичных пригородах давно стреляли?
— Зимой, — отвечает. — Чай, собачек желаете завести, ваше величество? Навроде лошадки?
Душевнейший мужик, и мысли ловит на лету. Славный слуга — все бы такими были.
— Да, — говорю, — Жак. Сделай мне собачек. Лошадке под стать. За каждую — по тридцать червонцев, а нужно мне штук пять. Волчьи шкуры ведь у тебя есть? Ну вот, только не забывай про кости.
— Помню, — говорит. — Как не помнить. Всё будет в наилучшем виде.
— А вот теперь, — говорю, — старина, слушай очень внимательно. Ничего не бойся, ничему не удивляйся. Я желаю…
Я ещё ничего не сказал — он побледнел и передёрнулся. И в паузу вставил:
— Я, прости Господи, покойных дворян-то прежде… В смысле, я всё больше — по зверю, по птице…
Рассмешил меня. Умён — на ходу подмётки рвёт.
— Ну что ты, — говорю, — Жак. Чучела из гвардии набивать — это даже для меня чересчур. Мы с тобой сделаем иначе. Только это дело тайное, государева служба, о нём молчи, а за работу получишь дворянство. Если, конечно, согласишься и не струсишь.
И при этих словах он чуть на пол не сел — и грохнулся на колени.
— Да я вам, ваше величество, всей душой!
Ну да. За такой куш можно из кого угодно чучело набить. На чучельника я вполне полагался — за деньги, которые я ему платил, он был вполне предан. Жизнь бы я ему не доверил, а дела — почему бы и нет?..
И волков он мне сделал сам. Хорошо, качественно. Этакие исчадья ада с клычищами в палец. Они меня очень удобно сопровождали, когда приходилось принимать неприятных гостей, но против мечей, конечно, оказались слабоваты. Молесборники. Тех, что защитили бы против мечей, мы сделали вместе.
