Лола успела отметить, с какой уверенностью он это сказал,
зная, что она не откажется. Но ей было уже все равно.
* * *
Проснувшись, Лола не могла вспомнить, где она находится.
Голова болела, во рту было сухо, как в Аравийской пустыне, а
щека, наоборот, лежала на чем-то мокром.
Первой ее мыслью было, что она явно не дома, а значит, не
накормила вчера собаку, кота и попугая, а с собакой к тому же и не погуляла.
Леня позавчера улетел в Париж на какую-то важную встречу, оставив на нее весь
их домашний зоопарк, а она… Лола мучительно напрягла больную голову, так что,
кажется, даже услышала скрип заржавевших извилин, и наконец вспомнила вчерашнюю
встречу с Глебом Хованским, романтический вечер и то, чем он закончился…
Все это было очень странно, потому что она и не думала
остаться у Глеба ночевать и выпила совсем немного…
Почему же тогда так болит голова?
Лола попробовала приподняться и застонала от чудовищной
головной боли.
На плече у нее лежала тяжелая рука, "а подушка
почему-то была мокрой.
— Глеб, — простонала Лола, пытаясь сбросить с себя
мужскую руку, — Глеб, пусти, я хочу встать!
Мужчина рядом с ней не издал ни звука.
Она не слышала даже его дыхания.
Собрав все оставшиеся силы, Лола убрала его руку и
приподнялась на локте.
В комнате был полумрак. Сквозь неплотно задернутые шторы
пробивался розоватый утренний свет.
И в этом неярком освещении Лола увидела Глеба. Он лежал
рядом с ней на смятых простынях, не подавая признаков жизни, темные длинные
волосы разметались по подушке влажными спутанными прядями, смуглое
выразительное лицо, изрезанное ранними морщинами, было неприятного землистого
цвета, а во лбу чернела аккуратная рана.
До Лолы не сразу дошло очевидное.
Должно быть, ее рассудок сопротивлялся, не желая признавать
факты, чтобы ужас происшедшего не повредил его… Обычная защитная реакция, не
более того.
Только через несколько бесконечно долгих секунд Лола наконец
поняла, что Глеб мертв, скорее всего, застрелен, что темно-красная жидкость,
пропитавшая подушку, — это его кровь, и что сама она, Лола, вся в крови
своего первого любовника, с которым вчера случайно столкнулась на улице…
Она вскочила и бросилась прочь из комнаты.
Только возле выходной двери поняла, что в таком виде —
совершенно голой, измазанной кровью — никак нельзя появляться на улице, и
бросилась обратно в комнату за своей одеждой. Она осознала также, что тонкий
безумный крик, который разрывал ее уши, рвется из ее собственного горла, что
это она сама так кричит, и невероятным усилием воли заставила себя замолчать.
С огромным трудом, не поворачиваясь к кровати, но даже
спиной чувствуя то страшное, что там лежит, она оделась, схватила свою сумочку
и вылетела из квартиры Глеба. К счастью, было еще очень раннее утро, и она не
встретила никого ни на лестнице, ни возле дома. Бегом промчавшись несколько
кварталов, поняла, что сейчас свалится от усталости и нервного перенапряжения,
и замахала рукой проезжающей машине, хотя чувство самосохранения и говорило ей,
что это опасно, что водитель запомнит ее…
Ночной «извозчик», повидавший на своей трудной работе
всякого, покачал головой при виде совершенно безумной женщины в криво
застегнутом пиджаке к со следами крови на лице, но вопросов задавать не стал,
только заломил двойную цену.
Лола заплатила, не торгуясь, и через двадцать минут
трясущимися руками открыла дверь квартиры.
На пороге ее ожидала вся компания домашних любимцев — Пу И,
крошечный песик породы чихуахуа, Аскольд, представительный черно-белый кот с
безукоризненными манерами английского дворецкого, и разбойничьего вида попугай
Перришон. Вид у них был крайне возмущенный, и все вместе они напоминали
семейство, в полном составе встречающее на пороге загулявшего отца. Пу И,
которого накануне не вывели, устроил в углу прихожей лужу и недвусмысленно на
нее косился, давая понять, что ответственность за нее целиком и полностью лежит
на бессердечной хозяйке.
Но Лоле было не до этих обид и не до своей домашней стаи.
Она бросилась в ванну, торопливо разделась и встала под горячие
струи душа, смывая с себя чужую кровь, смывая ужас сегодняшнего пробуждения и
понемногу приходя в себя…
* * *
Леня Марков, известный в узких кругах под выразительной
кличкой Маркиз, сидел на открытой террасе отеля «Ришелье» и пил кофе, любуясь
Люксембургским садом.
Леня любил Париж: и ранней весной, в нежно-розовом цвету
сакуры, и в мае, когда белые и розовые свечи каштанов загорались на Елисейских
Полях и набережных Сены, и сейчас, в июне, в отцветающей японской магнолии и
бесчисленных кустах сортовых роз. Но на этот раз он приехал в великий город не
любоваться его красотами, он приехал по делу. Ему назначили встречу, и до этой
встречи оставалось всего полчаса.
Леня поставил чашечку, положил на белоснежную скатерть
бумажку в десять евро и, спустившись с террасы, неторопливо пошел по улице
Сен-Жак в глубину Латинского квартала.
Миновав Пантеон, он свернул к изумительному собору
Сен-Этьен-дю-Мон и в десятке метров от него увидел маленький японский
ресторанчик, который и был местом сегодняшней встречи.
Хозяин ресторана, смуглый сгорбленный японец, сидел за
антикварной конторкой возле самого входа, вставив линзу в глаз, и разбирал
механизм старинных наручных часов. Судя по всему, это было его хобби, и все
стены ресторанчика были увешаны самыми разными часами и хронометрами. Дружное
тиканье создавало впечатление, что вокруг работали сотни трудолюбивых
жуков-короедов.
Увидев в дверях своего ресторанчика посетителя, маленький
японец приподнялся из-за конторки и принялся кланяться/как заведенный, повторяя
с ужасным акцентом:
— Бонзюр, бонзюр, бонзюр!
— Бонжур, — ответил Маркиз и, не дождавшись конца
церемонии приветствия, проговорил:
— Меня должны ждать.
— Маркиза-сан? — осведомился японец, не переставая
кланяться, но бросиб на посетителя хитрый осторожный взгляд.
— Маркиз, Маркиз, — кивнул Леня и последовал за
хозяином в глубину ресторанчика.
Японец откинул сплетенный из бамбука полог и пропустил
посетителя в низкое полутемное помещение, где находился единственный стол,
накрытый на четверых.
За дальней стороной стола, лицом к вошедшему, сидел худой
пожилой мужчина с внешностью старого пирата, избороздившего под черным флагом
все мыслимые и немыслимые моря. Серый костюм от хорошего портного казался на
нем неуместным, куда больше ему подошел бы простреленный камзол с торчащими
из-за обшлагов запачканными и продымленными манжетами из драгоценных
брабантских кружев да высокие сапоги с ботфортами.
