Сзади послышался шорох юбки. Мери обернулась – и увидела Настю. Старуха-цыганка приблизилась не спеша, спокойно расправляя на груди бахрому синего платка. Дети и женщины расступились, давая ей дорогу, и Мери в который раз заметила, что и глаза и взгляд у Сеньки с его бабкой совсем одинаковые. И точно так же не было на лице Насти ни раздражения, ни гнева.
– Юлька, девочка, мне два слова тебе сказать! – окликнула она невестку. И, проходя мимо Митьки, чуть слышно обронила короткую, никому не слышную фразу.
Воровская песня оборвалась на полуслове, будто отрезанная. По испорченному лицу Мардо пробежала короткая судорога, его усмешка пропала. Митька опустил взгляд. Тяжело повернулся и медленно, шатаясь, пошел вслед за Настей к своему шатру. Копченка отпрянула, давая мужу дорогу. Митька скрылся в шатре. Настя обняла невестку за плечи и что-то негромко заговорила ей. Сенька не спеша встал, потянулся и зашагал к лошадям. Цыгане встревоженно, недоуменно загудели. Среди женщин пробежал шепоток. Мери посмотрела на Дину, увидела, как у той дрожат губы. Испуганно подумала, что если подруга разрыдается прилюдно, то уж точно разговоров не миновать… И решение пришло само собой, в долю мгновения: Мери набрала в грудь воздуха и, словно бросившись с обрыва, взяла сильно и звонко:
– Ай, с дома ра-а-дость, да, ромалэ, укатила-ась!.. Динка, ну!!!
То ли Дина поняла маневр подруги, то ли просто послушалась от неожиданности, но она сразу же подхватила песню, и дальше они запели вдвоем. А когда из-за табора, от табуна пасшихся лошадей до них донесся Сенькин голос, нащупавший нижнюю партию. Мери поняла, что главное сделано и беда уже позади. Дина смотрела на подругу широко открытыми, остановившимися глазами, но слез уже не было в них. А цыгане один за другим вступали в долевую песню, расходящуюся по безмолвной степи, словно круги по воде от брошенного камня, – все дальше, все шире, до самого садящегося солнца, до первых звезд, до седого тумана в оврагах…
Ай, с дома радость укатилась,
Да не вернуть ее назад,
Ах, умираю, пропадаю, мать моя,
Да на роду, видать, назначено…
Ах, вот помру я, боже мой,
И чужие люди похоронят,
Во сырую землю положат меня,
Ай, знать, судьба-злыдня
На роду назначена…
«Боже мой… я ведь пою! Пою в таборе!» – растерянно подумала Мери. Только сейчас девушка поняла, что впервые за все время, проведенное среди цыган, она решилась запеть в полный голос. Прежде она не делала этого даже в хоре, хотя многие говорили княжне, что голосок у нее имеется неплохой и прятать его грех. Но Мери, слушая великолепных хоровых певиц, уверена была, что ей рядом с ними стыдно даже открывать рот. И в таборе она ограничивалась тем, что подтягивала песню и хлопала в ладоши во время очередной дикой пляски, когда плясали всем табором и никто не смотрел друг на друга. Но плясовые песни были простыми и легкими… А вот такую, долевую, протяжную, взлетающую к небу и тут же подбитой птицей падающую чуть не в самые недра земные, Мери не рискнула бы завести при таборных даже под страхом смерти. И сейчас, глядя на окруживших палатку цыган, которые пели вместе с ней, кто лучше, кто хуже, она понимала, что никто не смеется над ней, что все хорошо, все как надо. А уже под конец песни со стороны дороги вдруг прилетел сильный, красивый, покрывший разом весь табор мужской голос, и Мери, обернувшись, увидела деда Смоляко, не спеша идущего от дороги к палаткам. И только теперь она разрешила себе облегченно вздохнуть и замолчать. И с улыбкой взглянуть на Дину. К ее изумлению, та смотрела куда-то в глубину шатра.
– Что ты, Диночка?
– Смотри… гаджо! Ой, позови скорее Сеньку! Нет, лучше я сама!.. – не договорив, Дина вскочила и бросилась бегом, на ходу крича: – Сенька, Сенька, яв адарик, яв сыгэдыр
[30]
, ну!
Испуганная Мери заглянула в палатку.
Рябченко лежал, приподнявшись на локте, улыбался: из полутьмы ярко блестели зубы. Увидев Мери, просунувшую голову в шатер, он немного смущенно кашлянул. С запинкой поздоровался:
– Добрый вечер…
– Лачи бэльвель…
[31]
– от растерянности ответила по-цыгански Мери. – Господин… товарищ… Григорий Николаевич, зачем вы поднимаетесь? Вам ни в коем случае нельзя, лягте обратно! Хотите пить? Или приподнять подушку? Или сменить повязку? Дайте я посмотрю… Может, хотите поесть? Я сейчас принесу…
– Нет… спасибо. Все хорошо. Я просто слушал песню. Это ты… это вы пели сейчас?
Мери растерялась окончательно: и оттого, что раненый был так молод, не старше ее погибшего на войне брата, и оттого, что он сам был смущен не меньше ее и не знал, на «вы» или на «ты» обращаться к сунувшейся в шатер цыганской девчонке, и оттого, что пела действительно она… Княжну спас шагнувший в шатер Сенька.
– О, товарищ комроты! И уже вскакивать собрался? Не дело это, Григорий Николаевич, вы лежите, лежите! Хотите, я братьев кликну, мы вас из шатра вытащим? Воздуху примете? Сейчас баба моя подойдет, перевяжет заново… Динка! Динка! Где ты там?
Дина не показывалась.
– Мэ коркори скэрава саро
[32]
, морэ, – произнесла Мери, подходя и садясь возле Рябченко. – Покажите грудь. Не шевелитесь. Если будет больно – говорите, не терпите. Сенька, посвети.
Рябченко вел себя послушно и за все время, пока Мери меняла повязку, не пошевельнулся. Но она, не поднимая глаз, постоянно чувствовала на себе его взгляд, и это мучило ее так, что дрожали руки, и девушка боялась причинить боль, а оттого пальцы тряслись еще сильнее.
– Это вы со мной возились все время? – спросил Рябченко.
– И я… И другие… Повернитесь, пожалуйста. И лучше молчите, вам пока вредно разговаривать.
– Как вас зовут?
Мери сделала вид, что не услышала. К счастью, Рябченко не переспрашивал. Закончив перевязку и наспех покидав грязные бинты в таз, она пошла к выходу из шатра и успела еще услышать, как раненый вполголоса спрашивает Сеньку:
– Это твоя жена или сестра?
– Сестра жены, – подумав, нехотя буркнул тот. – И вот что, товарищ комроты…
– Я уже комполка, Смоляков.
– Да? Ну, поздравляю… Вы, товарищ комполка, уж имейте в голове на всякий случай: здесь, в таборе, баб трогать нельзя. И говорить им все, что в башку взбредет, тоже. Ни мужним, ни девкам – никаким. Закон такой. Вы уж цыган моих уважьте.
Мери вся вытянулась в струнку, ожидая ответа Рябченко, и тот действительно ответил что-то, но коротко и так тихо, что она не расслышала. Но Сенька, кажется, остался полностью доволен и, выйдя из шатра, громко позвал:
– Эй, Петро, Ваня! Колька! Пособите гаджа вытащить! Ему наши песни понравились!
– Оживело вовсе, стало быть, твое начальство, коли песен просит? – полюбопытствовал дед Илья, подходя к шатру. Следом налетели молодые цыгане, захохотали, зашумели, разом в двенадцать рук подхватили старую перину вместе с командиром и под протестующие вопли Мери, уверенной, что подобные перемещения для раненого вовсе не полезны, вынесли Рябченко к большому костру. Набежали цыганки с подушками, и вскоре раненый был устроен со всеми удобствами.
