– Это временно, – словно оправдываясь, сказал тот.
Анна промолчала. На вопрос, что она везёт с собой, не говоря ни слова протянула свой саквояж. Командир без капли стеснения открыл его, начал осматривать содержимое. Достав аккуратный узелок с последними фамильными ценностями и золотым медальоном с портретом князя и княгини Дадешкелиани, он пристально посмотрел на Анну. Затем снова заглянул в медальон.
– Это ваше?
– Теперь уж вам решать.
– Откуда у вас эти вещи?
– Украшения принадлежали моей покойной матери. Я надеялась в деревне выменять на них муки.
– Но это ведь ваш портрет, не так ли? – командир подбросил на ладони медальон. – Ваш муж – царский офицер?
– Моего мужа нет в живых, он погиб в последнюю кампанию. Я вдова, – ровным голосом произнесла Анна.
Солдаты между тем бодро выпрягали лошадь из телеги.
– Милочки… – схватился за бороду Серафим. – Милочки, да что ж вы делаете? Куда вы савраску-то? Да на што он вам, хосподи, он ведь под седло не годен, тяжести таскать не могёт, надорванный, оставьте, за-ради Христа… Ахти, да куда ж я без лошади-то посредь дороги денусь?!
– Не можем, дед, для дела нужон, – посмеиваясь, отвечали ему.
Командир тем временем вернул Анне саквояж и, внимательно глядя ей в лицо, сказал:
– Вам придётся последовать с нами до города.
– Я арестована? За что? – изумлённо подняла она брови. В голове билось одно: только бы не проснулась Мери…
– Там разберёмся, – командир сделал шаг в сторону, жестом приглашая Анну следовать вперёд.
Та спокойно прошла мимо него, отчаянно надеясь, что он не видит, как дрожат у неё руки. Мери… Мери… Девочка… Только бы не проснулась, не подняла головы… И – оборвалось, полетело вниз сердце, когда Анну догнал удивлённый голос:
– Товарищ Аронзон, а тут как есть ещё одна! Спит в телеге!
«Всё… – обречённо подумала Анна, замедляя шаг. – Всё».
– Кто это с вами? – в спину ей спросил командир.
И последняя отчаянная надежда на чудо, на божью помощь заставила Анну с напускным изумлением обернуться. Кинуть безразличный взгляд на чёрные косы дочери, разметавшиеся по соломе, её шаль, рукав потрёпанной, красной, в жёлтых цветочках кофте. И почти раздражённо переспросить:
– Это?.. Понятия не имею. Какая-то цыганка, она попросилась в телегу по дороге. Кажется, до этого долго шла пешком, устала и вот… как видите, не может проснуться.
– Ей-богу, товарищ Аронзон, не может! – с готовностью подтвердил немолодой солдат, стоящий у телеги. – Спит девка, как водовоз! Распихать?
Те мгновения, которые прошли между этим вопросом и ответом командира, снова заставили остановиться сердце Анны. «Держись… Держись…» – убеждала себя она, не сводя глаз с лица дядьки Серафима, который озадаченно смотрел на неё и явно соображал, как ему выгоднее будет поступить. Анна пристально глядела в его старые желтоватые глаза в сети морщинок, мысленно повторяя: «Только открой рот, сволочь… Только скажи… Только попробуй…» О том, что она, собственно, сможет сделать этому перетрусившему старику, если тот выдаст её дочь красноармейцам, Анна не задумывалась. Но то ли Серафим испугался её взгляда, то ли, что вероятнее, не нашёл никакого барыша для себя в том, чтобы выдать маленькую княжну солдатам, он промолчал.
– Не будите, – устало велел Аронзон. – Ко всему прочему, мне только цыганки в комиссариате не хватало. Ещё подымет крик… По коням, поехали!
Солдаты попрыгали на лошадей. Анна, чуть живая от страха и напряжения, быстрым шагом пошла впереди разъезда по прячущейся в осенних сумерках дороге. Позади мерно чмокали копыта, заунывно причитал Серафим, а в висках у Анны билось: ещё шаг прочь отсюда… ещё… ещё… Лишь бы девочка не проснулась, не увидела, не поняла… Почти до самого города она боялась услышать за спиной испуганный крик дочери, но вокруг только хрипло орали вороны да чавкали вперебой по грязи копыта. Командир ехал рядом, чуть понукал гнедого, касаясь ладонью его шеи, с интересом посматривал на высокую, стройную, ещё не старую блондинку, спокойно и с достоинством шествующую в окружении солдат по дорожной грязи. Но Анна не замечала этого взгляда, и Аронзон молчал.
* * *
К вечеру снег в Москве повалил такой густой пеленой, что из окна нельзя было разглядеть ни уцелевших палок забора, ни даже кустов сирени. Белёсые комья бесшумно чертили темноту за окнами, уже наполовину заваленными снегом, тихо поскрипывали чёрные деревья. В Большом доме было тепло: впервые за много дней удалось натопить не только кухню, но и зал, и семья сидела за круглым столом, ожидая, пока дойдёт самовар.
– Яшка, как хочешь, но если и дальше так будет, то рояль и впрямь рубить на дрова придётся, – вполголоса говорила мрачному как туча мужу Дарья. – На что он нам теперь? Всё равно не играет никто. Раньше для господ держали, а сейчас для кого?.. Хватит вам с Ванькой по чужим огородам лазить, времена нынче лихие, ещё и взаправду за чужую дровину убьют… У всех небось дети мёрзнут, не у нас одних.
– Пили. Руби. Делай что хочешь, аспидка, – бурчал Яков, глядя в заснеженное окно. – Хоть огурцы в нём соли, мне без вниманья. Только отец всё равно не позволит.
Дарья с сомнением посмотрела на большое кресло, в котором, спрятав ноги в валенки, неподвижно, как статуя, сидел дед Митро. Он даже головы не повернул в сторону сына с невесткой, но Дарья была уверена: старик слышал всё. На восьмом десятке лет он ещё не жаловался ни на слух, ни на глаза. И именно дед несколько минут спустя, кинув взгляд в окно, негромко, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Подошёл кто-то.
Разговоры тут же смолкли. Дарья, побледнев, встала с места, взглянула на мужа. Испуганные цыгане сидели не двигаясь. Кто-то со страху дунул на свечку, и комната утонула во мраке.
– Вы что, с ума сошли? – наконец раздался из потёмок спокойный голос деда. – Ещё под кровати попрячьтесь в своём-то дому! Что, отпереть некому? Так я сам встану, чёрт с вами, открою!
– Отец, но ведь там эти… новые могут быть… – прошептала Дарья. – Или ещё какие бандиты…
– Ну и что? Первый раз, что ль? – ехидно спросил дед. – Авось и рояль наконец укатят, в прошлый раз глянулся же он им, примерялись, да в двери-то, вот беда, не пролезло… А сейчас, поди, подпилят край да протащат, тем и успокоятся… Отпирайте, сказано вам!
Дверь между тем сотрясалась от ударов кулаком. Между ударами кто-то что-то сердито вопил. Прислушавшись, цыгане разобрали вполне отчётливое:
– Ромалэ, со тумэ, мулэ?!
[31]
Открывайте! Спите, что ли, там все?!
– Это же наши! – просияв, всплеснула руками Дарья. И кинулась к двери, в то время как остальные, толкаясь у стола, бранясь и мешая друг другу, зажигали свечу. Она вспыхнула как раз в тот момент, когда, брякнув щеколдой, распахнулась входная дверь и в комнату повалили таборные – засыпанные снегом, пахнущие дымом и лошадиным потом, замёрзшие и улыбающиеся. Дарья, завизжав, как девочка, с размаху кинулась в объятия матери, потом попала в руки братьев, потом – их жён и уже под конец, счастливая, запыхавшаяся, чуть дышащая, упала на грудь Илье:
