Когда несколько месяцев спустя Мардо нашёл табор уже в Смоленске, на зимнем постое, то был очень удивлён, обнаружив Копчёнку на месте. Более того, она ему даже обрадовалась, тут же кинулась кормить, показала две новые рубашки, сшитые для него, взахлёб делилась таборными новостями, да и ночью была податливой и горячей. Слегка ошалевший от всего этого, Митька поинтересовался у жены наутро, отчего она не подыскала себе потихоньку какого-нибудь котляра.
– Полно же их здесь. Давно бы пристроилась к своим.
– А мне у вас хорошо, – Юлька перестала улыбаться, посмотрела тревожно. – Хочешь, чтоб я ушла? Другую жену себе берёшь?
Митька, у которого и в мыслях ничего подобного не было, только усмехнулся.
– Вот ещё… Не хочешь уходить – живи. Только я ведь сам скоро уйду.
– Ну, вернёшься же когда-нибудь.
На это он уже не знал что ответить.
Жизнь пошла дальше. По-прежнему Мардо исчезал надолго из табора. По-прежнему Копчёнка ждала его, ничуть не тоскуя и не задумываясь, кажется, о том, чтобы устроить свою судьбу получше. Когда Митька снова сел в тюрьму, на этот раз в Тамбове, Юлька, узнав о случившемся от цыган, тут же примчалась туда и почти год носила ему еду, попутно гадая всему тюремному начальству и устраивая концерты с песнями и плясками под окнами казённого заведения – к безудержной радости арестантов и охраны. Мардо вышел, уехал, вернулся, снова уехал… Копчёнка ждала, не грустила. В конце концов Митька рассудил, что Юлька – не дура, сама разберётся, где ей лучше, что не кнутом же её гнать замуж за кого поприличнее… и перестал об этом думать.
Ему и в голову не приходило, что жена до сих пор живёт при семье Ильи – после того, как он, Митька, больше двух лет не показывал туда носа. Живёт… не хочет уходить… замуж ни за кого не вышла, а ведь сто раз могла бы… почему? – лениво подумал он. И тут же понял, что размышлять об этом ему не хочется. А хочется закрыть глаза и словно въявь увидеть бледное лицо Динки, её спутанные волосы, полуприкрытые серые глаза. Подросла девочка, ох, как подросла… не на его ли голову? «Не померла бы… – обеспокоенно подумал Митька, поворачиваясь спиной к жене и подсовывая кулак под щёку. – Верно раклюшка говорит: в больницу ей надо».
* * *
Мери оказалась права: у Дины начался тиф. Её нужно было срочно отдавать в больницу. Когда это стало известно, в таборе поднялся невероятный крик. Половина цыган орала во всю глотку, уверяя, что в больнице «бедную девочку» только уморят, что в больницах, особенно теперешних, не лечат, а калечат, что там Динке, чего доброго, отрежут волосы и обреют голову наголо, а сильнее позора для цыганки нет, и что, даст бог, она как-нибудь поправится сама, на травках, не велика барыня… Те, что поумней, возражали, говоря, что с тифом не шутят, что нельзя дать умереть такой молодой и что пусть, в конце концов, хоть доктор на неё поглядит, а дальше видно будет. Когда к последним присоединились Илья и Настя, противники больниц и докторов сдались, и табор остановился на окраине Рославля.
Городская больница была переполнена, несмотря на торопливо пристроенные к ней в недавнее время огромные бараки. В тифозном отделении лежали в палатах и в коридоре, на койках и на полу, отовсюду слышались стоны, хрип, захлёбывающийся бред и просьбы принести водички. Озабоченные, усталые сёстры в застиранных передниках и косынках носились по палатам как ошпаренные, и цыганок, вошедших в приёмный покой и робко спросивших доктора, долго никто не хотел даже слушать. Через час бессмысленного сидения на полу Настя вздохнула и посмотрела на Копчёнку. Та встала, решительно втянула в себя воздух – и в приёмном покое зазвенели стёкла.
– Это что же такое?! Это что же, я спрашиваю, люди добрые, такое?! Что же это делается средь бела дня посреди советской власти?! Вот это у вас пролетавская, народная, комиссаровая власть называется?! Это есть теперь такой закон, чтобы больных насмерть цыган на полу морить?! Вы тут, доктора, порасселись, на человека никакого внимания, подыхай, как скотина. Да что сейчас – царский прижим?! Что сейчас – золотозагонная власть?! Буржумы поразвелись толстопузые?! У-у-у, контра бессовестная, бога на вас нету, чеки на вас нету! Да я сейчас к самому большому в городе начальству побегу и в ноги ему упаду, да закричу – товарищ комиссар, миленький, помогите, сестра умирает, а в вашей больнице краснозвёздовой никому никакого дела-а-а-а!
– Дэвлалэ, и откуда слов-то умных нахваталась?.. Не иначе, муж научил, – морщась, шепнула Настя.
Мери, которая сидела рядом с Диной на полу, держа на коленях голову подруги и даже сквозь юбку чувствуя, какая она горячая, смотрела на разошедшуюся Копчёнку с немым восхищением.
– Что случилось? Кто кричит? – Из темноты коридора показался молодой, усталый, с чёрными кругами вокруг глаз доктор. Вдоль стен столпились сбежавшиеся на Копчёнкины вопли сёстры.
– Гражданка, немедленно прекратите, здесь больные! Перестаньте кричать! Что случилось?!
– Час уже сидим! – вдохновенно загремела Копчёнка ему в лицо, уперев кулаки в бока. – У меня сестра помирает, а никто нас и слушать не хочет!
Доктор, судя по его лицу, видал в этих стенах и не такое. Отмахнувшись от наседавшей на него Юльки, как от мухи, он наклонился к Дине, взял её за руку, потрогал лоб. Коротко произнёс:
– Сыпной. В третий барак. Ерофеева, Темченко, несите…
Две немолодых хмурых сестры подошли с носилками, начали грубовато, но ловко перекладывать на них бесчувственную Дину. Настя и Мери помогали им, а Копчёнка тем временем ухватила за рукав устремившегося обратно в недра больницы врача.
– Доктор, миленький, желанный мой, а ей волосы отрежут?
– Непременно. Чего же вы хотите, вши…
– А-а-а-а!!! – вновь взвыла фабричным гудком Юлька. – Доктор, родненький, у нас этого нельзя! Никак нельзя, чтобы волосы цыганским девкам резать, она потом от позору утопится, окажется, что зря лечили!
– Да чего же вы хотите?! – раздражённо отбивался доктор. – Таков больничный порядок! Бараки переполнены, со вшами боремся всеми силами, а вы хотите пронести целое стадо… м-м… перебежчиков! Нет, только стричь, или уносите свою больную!
Копчёнка снова с готовностью набрала полные лёгкие воздуха и не сразу почувствовала, что её ощутимо «двинули» локтем под рёбра. Она изумлённо посмотрела на Настю, но та возилась с Диной. Прежде чем Юлька поняла, что её толкнула в живот раклюшка, и оправилась от возмущения, Мери уже страстно убеждала врача:
– Товарищ доктор, родимый, ненаглядный, изумрудненький, разрешите мне… Позвольте мне с сестрой остаться, я сама ей всех вшей керосином из волос выведу, всех гнид вычешу до единой и сама за ней ходить буду… Вашим сестричкам и беспокоиться не придётся, душой своей клянусь… – частила Мери умоляющей цыганской скороговоркой, которую виртуозно имитировала, ко всеобщей потехе, ещё в Москве. – Я фершалские курсы кончала, я умею… Ещё и вашим пособлю, и ничего мне не надо – ни денег, ни пайка, – дозвольте только за сестрой смотреть…
