Настя и Копчёнка молча переглядывались. Было очевидно, что подобное решение пришло в голову Мери только сейчас.
– Что ты мне врёшь, какие фельдшерские курсы? – поморщившись, произнёс врач. – Может, ты и медицинский факультет закончила в чистом поле под телегой? Не выдумывай и уходи отсюда, ничего с твоей сестрой плохого не сделают…
Мери вихрем кинулась к одной из сестёр, держащей в руках покрытый простынёй лоток с хирургическими инструментами, сорвала ветхую ткань и без запинки, на одном дыхании перечислила все лежащие там инструменты. Настя и Юлька боялись вздохнуть. Сёстры недоумевающе переглядывались, в коридоре показались бледные, небритые лица больных.
– Вот как, ты действительно училась? – удивлённо спросил врач.
– Говорю же – фершалские курсы! И вашим помогу! И к другим больным подходить буду, возьмите, золотенький! Только, ради бога, волосы ей не режьте!
– Ну-у-у… если только под твою ответственность, – ворчливо, ещё сомневаясь, согласился доктор. – Через два дня проверю лично, если увижу хоть одну гниду – обрею вашу красавицу собственноручно!
– Миленький!!! – кинулась ему на шею Мери. – До конца дней своих за вас бога молить буду!
– Да уймись ты наконец! Цыганский фельдшер! – Доктор с трудом отодрал от себя девушку и, заглушая хихиканье сестёр, рявкнул: – В третий! Уносите!!!
– Спаси тебя бог, девочка… – тихо прошептала вслед Мери Настя, когда та уже убегала вслед за носилками по тёмному больничному коридору.
Мери не услышала, не оглянулась. Настя глубоко вздохнула и повернулась к Копчёнке:
– Керосина-то достать ещё надо.
– Достану, – пообещала Юлька. – К вечеру будет, не беспокойся.
Тифозный барак оказался тесным, переполненным. Для Дины с трудом нашли койку, о месте для Мери и речи не было, и на ночь княжна Дадешкелиани расположилась на полу, сунув под голову кое-как свёрнутые мешки. Цыганки порывались всучить ей хотя бы подушку, однако доктор, справедливо опасаясь «перебежчиков», этого не позволил. Но бутыль с керосином, притащенная Копчёнкой, была получена Мери из рук в руки, и она сразу же принялась втирать вонючую жидкость в роскошные, доходящие до колен волосы Дины. Другие больные зажимали носы, ворчали, но Мери так страстно умоляла их потерпеть немного, уверяя, что Дину с отрезанными волосами не только не возьмут замуж, но и прогонят прочь из табора, на верную погибель, что женщины понемногу смирились: «Пусть их… Дикие совсем, цыгане-то, волосьев, вишь, им жалко! Помрёт девка со дня на день – а волосья всё едино не трожь! Отсталый элемент навовсе…»
Керосин оказался забористым: вши подохли все до одной. Весь следующий день Мери не покладая рук вычёсывала павших в химической атаке насекомых из слипшихся чёрных прядей Дины. Потом притащила три ведра воды – одно с кипятком, два – с холодной водой – и вымыла Дине шевелюру. Узнавший об этом врач схватился за голову – барак едва отапливался, – но все больные хором успокоили: «Этой босячьей породе ничего не сделается! Поглядите лучше, красота какая! И вправду, жаль такое было под ножжицы-то! Надо б её поближе к печке перенесть».
Так и сделали. Дина лежала в забытьи у самого бока ржавой «буржуйки», бледная, а по обе стороны постели свешивались её чёрные, пушистые, похожие на охапки кружев волосы. Мери, вооружившись гребешком и победно поглядывая на доктора, уселась плести «сестре» косы. «Теперь наверняка выздоровеет!»
Мери бодрилась. В глубине души она думала, что ничего не поможет и Дина непременно умрёт. У подруги был страшный жар, ночами она металась по постели, кусая покрытые белым налётом сухие губы, бормотала бессвязные слова, то убегая от кого-то, то, напротив, кого-то разыскивая, звала то отца с матерью, то Зураба, то Мери. Так продолжалось часами, и Мери, ни разу толком не заснувшая во время этих страшных, выматывающих душу ночей, всякий раз готовилась к самому худшему, да и доктора не говорили ничего утешительного. Но приступ проходил, бледная до синевы, измученная, с крупными каплями пота на лбу Дина падала на взмокшую подушку и засыпала, тяжело и хрипло дыша. Мери приносила воды, смачивала губы подруги, будила, насильно заставляя выпивать лекарство, поворачивала на бок, пела какие-то колыбельные, из которых сама же потом не помнила ни слова… А рано утром, когда Дина ещё спала, сбегала вниз, на больничный двор, где обычно дожидался кто-то из цыганской ребятни, и говорила:
– Передай тёте Даше и остальным – всё пока хорошо. Лечат.
Мальчишка солидно кивал и протягивал Мери тряпичный свёрток, в котором обычно оказывалось несколько кусков хлеба и пара-тройка картошек.
– Да вам же самим, наверно, нужно… – смущённо произносила Мери.
– Бабка велела отдать! – строго заявлял мальчишка. – Тебе ж тут хлеба не дадут, с голоду, что ли, помирать собралась? Жуй, дура!
О гибели на войне брата Мери уже знала от Дины и была уверена в том, что и матери тоже нет в живых. Старая цыганка Настя, таборная бабушка Дины, впрочем, сказала ей, что думать так не нужно. «Ты ведь не знаешь ничего, девочка, и своими глазами не видела. Молись богу, авось он счастья пошлёт – встретишься с матерью ещё».
Из уважения к возрасту бабки Мери согласилась с ней, но про себя чувствовала: пустое… Ночами она почти не могла спать: раз за разом ей снились чёрное, непроглядное поле и выстрелы, доносящиеся из оврага. И потому, сбиваясь с ног в тифозном бараке, бегая то за водой, то за медикаментами, шлёпая грязной тряпкой по полу, вынося помои и вёдра с нечистотами, помогая сёстрам, просиживая ночи напролёт у постели мечущейся в жару подруги, Мери в глубине души была даже рада этой запарке. По крайней мере, не оставалось времени на горькие размышления и жалость к себе. О том, что будет дальше, куда она пойдёт из табора, что ждёт её в сошедшей с ума стране, Мери боялась даже задумываться. Воистину, куда легче казалось вычёсывать вшей из Дининых кудрей, держать инструменты при операциях и таскать вонючие вёдра…
В начале ноября повалил уже настоящий снег – густой, мелкий, колкий, мгновенно затянувший все окрестные поля и холмы ровной белой скатертью. Мери сидела возле окна, глядя на падающую с неба бесконечную снежную завесу, и тихонько напевала себе под нос «Гроздья акации», надеясь хотя бы этим заглушить громоподобное бурчание в животе. Сегодня никто из таборной детворы ещё не появлялся, и девушка уныло думала о том, что, видимо, дела у цыганок совсем плохи и в окрестных деревнях не осталось уже ни одного лишнего кусочка. Это означало, что табору, хочешь не хочешь, пора было трогаться с места и искать хлеба в новых местах. Мери понимала, что другого выхода нет, что дети уже изголодались, что нельзя целым табором сидеть и ждать, пока выздоровеет Дина… но при мысли о том, что она останется одна в чужом, холодном, засыпанном снегом городе с больной подругой на руках, у девушки становилось зябко в животе. Она отвернулась от окна, посмотрела на Дину. Та спала – спала спокойно и крепко, впервые за десять дней, ровно и размеренно дыша. Вчера ей стало заметно лучше, и молодой замотанный доктор, прибежавший на обход, даже улыбнулся Мери: «Молодец, товарищ цыганочка, всё-таки выходила сестру! И косы сохранила в целости!»
