Мери очнулась от чуть слышного шороха рядом. Испуганно открыв глаза в темноте, она удивилась тишине вокруг и поняла, что сейчас глухая ночь. В чёрном квадрате окна блестела голубоватая, морозная луна, её слабый свет дрожал на стене у самого лица Мери. Рядом слышалось хриплое, неровное дыхание Дины.
У другой стены кто-то осторожно возился, пристраивая свечной огарок на стол и отгораживая его от спящих огромным чайником. Затем послышался чей-то горький, придушенный всхлип. И – ласковый, чуть укоризненный шёпот Насти:
– Иринка, девочка, ну, не убивайся же так, милая… Всем нам горе большое, а вам так больше всех. Дашка моя тоже до сих пор вон на дворе воет, чтоб детей не перебудить… И бабы там вместе с ней, как собаки на луну, уже всех гаджэн в округе всполошили… Может, и ты к ней пойдёшь?
– Не… не пойду… Я тогда до утра уняться не смогу… Прости, я сейчас, сейчас… – Невидимая в темноте Ирина отошла к стене, послышался звук зачерпываемой из ведра воды. – Как же это было, тётя Настя?
– Ну вот, в десятый раз рассказывать?! – шёпотом вскинулась Настя. – Пожалей уж сердце-то моё, мне ведь Яшка тоже не чужой был! А на моих глазах его эти звери… Кабы не Сенька наш…
– А цыгане говорили, это Мардо всех гаджэн положил…
– Сенька вперёд со своим ножом успел. Если б не он – и Динка бы рядом с отцом легла. Видишь, до чего дошло – уже цыгане людей убивают! Бедная девочка, дэвлалэ, бедная девочка… На её глазах отца застрелили! Сама под пистолем стояла! Боже мой, боже мой, как вспомню – душа разрывается! В её-то годы такое вытерпеть… Что с людьми делается, что на свете творится… В тифу месяц пролежала, мы из-за неё и уехать не могли, всем стадом под Рославлем застряли… Спасибо Меришке, выходила.
– Чья она, эта кудрявушка? – ещё всхлипывая, спросила Ирина. – Она говорила, да я не услышала, как раз девки разорались что-то…
Из темноты явственно послышался Настин смешок:
– Угадай – чья?
Заинтересованная Ирина принялась добросовестно перечислять все цыганские семьи, к которым, по её расчётам, «кудрявушка» могла иметь отношение. Мери, глядя на то, как Настя важно качает головой, лежала уткнувшись в угол подушки и изо всех сил старалась не хихикать.
– Ну, всё, не могу, не знаю! – наконец сдалась Ирина. – Не из наших, что ли, взяли? Так ведь девочка, немужняя! Скажи, ну скажи – чья она?!
– Ракли, – усмехнувшись, ответила Настя, и Ирина, забывшись, громко ахнула.
– Что ты, глупая, перебудишь!.. – испуганно схватила её за руку Настя, и обе цыганки перешли на едва слышный шёпот.
Теперь до Мери доносились лишь обрывки фраз:
– Сенька из-под вагона вытащил… К Динке в больничку прорвалась… волосы ей не дала срезать… Три недели с ней убивалась, не спала, не ела… В табор свинью притащила… За Динкой в реку – бух! Наши только рты пооткрывали!
– Дэвла-дэвла-дэвла… – изумлённо протянула Ирина, когда Настя триумфально умолкла. – И кто бы только подумать мог… Говоришь – княжна?
– Самая что ни на есть! – перекрестилась Настя. – И знаешь чья дочь?
– Чья?!
Настя сказала несколько слов совсем неслышным шёпотом, и Мери услышала только изумлённый вздох Ирины:
– А ведь не похожа на неё совсем… Анька белая была… Бог ты мой! Гришке-то сказать, аль нет?
– Как хочешь. Отчего не сказать-то?.. – Настя помолчала. – Дивлюсь я на эту девочку. Два месяца уж в таборе и хоть бы словом пожаловалась, хоть бы заплакала! На части рвётся, как невестка молодая, всё помогать суётся, гадать и то подхватывается с нашими идти…
– Зачем ей?..
– Известно зачем, – медленно произнесла Настя. – Уходить-то девке некуда. Сама, поди, видишь, как сейчас с князьями-то. Всё вверх дном перевернулось да опрокинулось. Цыганам-то, конечно, ничего, нам лишь бы конные ярмарки не запретили…
– Да кто ж их запретит! – рассмеялась Ирина.
– То-то и оно. А девочка хорошая!
– Она замуж за цыгана не хочет выйти? – вдруг задумчиво поинтересовалась Ирина. – Моему Ваське девятнадцать уже, а даже думать, балбес, о женитьбе не хочет… Красивая девка-то какая! Сегодня, только Сенька с Мардо её привезли, я разглядела. Она на лавке сидит вся синяя, трясётся, косы мокрые, вода бежит – а всё равно видать, что красивая! Если, ты говоришь, она совсем цыганкой согласна быть, так я бы её взяла. Может, мой Васька ей понравится?
– Не знаю, – пожала плечами Настя. – Только, чую я, что она ещё кой-кому нравится.
– Это кому ж? – ревниво спросила Ирина.
Мери вытянулась в струнку на постели, вся обратившись в слух. Но в это время рядом чуть слышно, жалобно простонала во сне Дина, и приглушённый разговор у свечного огарка тут же смолк. На всякий случай Мери крепко зажмурила глаза.
– Чяялэ, спите? – чуть погодя раздался подозрительный вопрос Насти.
Мери «спала» изо всех сил. Вскоре до неё донеслось чуть слышное шуршание юбок, шаги к двери, свет свечи метнулся по стене – и сразу навалилась темнота. Луна уже уходила из окна, оставив лишь голубоватую полоску на подоконнике. Глядя на неё, Мери вздохнула… и вдруг неслышно рассмеялась – впервые с той страшной ночи, когда проснулась одна в телеге посреди ночного поля. «Я останусь здесь, – подумала Мери, не чувствуя ни страха, ни отчаяния, ни сомнений, – лишь бесконечное облегчение. – Я останусь у цыган, они меня не прогонят. Если уж эта женщина хотела меня замуж… за цыгана… Кому же я нравлюсь? Сенька… Нет, вздор, быть того не может, никто не может знать…» Луна ушла из окна. Мери заснула, так и не додумав.
* * *
Дина проболела всю зиму. Падение в ледяную реку не прошло для неё даром, девушка снова свалилась в жару, и Мери сорвала себе голос, требуя, чтобы цыгане позвали к больной доктора: она опасалась рецидива. Доктора привели, и тот, осмотрев больную и с опаской поглядывая на её сгрудившихся вокруг смуглых, черноглазых, оборванных родственников, объявил, что вместо тифа Дина получила пневмонию. На этот раз в больницу её не повезли, поскольку сам доктор честно предупредил, что смоленский госпиталь переполнен тифозными, а лежать в продуваемом сквозняками больничном коридоре с пневмонией – верная смерть. «Коли помрёт девочка – так пусть лучше дома, а не в казённом месте на полу», – единодушно решили цыгане. Дарья залилась слезами. Мери, почерневшая и злая, обняла её за плечи, сердито посмотрела на цыган и сквозь зубы пообещала: «Не беспокойся, тётя Даша, я её выхожу. Не в первый раз».
Дину положили в дальней комнате на огромную кровать с периной и горой подушек. С подругой поселилась Мери, для которой началась новая полоса бессонных ночей. Почти ползимы она не спала спокойно даже тогда, когда засыпала Дина: каждый шорох за дверью пугал девушку, она приподнималась на локте и не сводила глаз с двери, боясь, что войдёт Мардо. Этот цыган с испорченным шрамами лицом и всегда сощуренными глазами по-прежнему внушал ей панический страх, хотя с той ночи в рославлевской больнице, когда Мери застала его у койки спящей подруги, Мардо не сказал ни ей, ни Дине ни одного слова. В глубине души она надеялась, что, если у Митьки и были прежде какие-то намерения в отношении Дины, то теперь они прошли. Он с Копчёнкой поселился отдельно от семьи Григория и Ирины, сняв баню у их русских соседей, к родне Мардо почти не заходил, хотя его жена крутилась у цыган каждый день, и Мери вздохнула спокойнее. У неё хватало забот и без Митьки.
