– Да где тебе беда, холера?! – рявкнул Илья так, что зазвенели стёкла в доме. – Мне что, до конца дней своих тебе долги выплачивать?! Двадцать лет прошло, уймёшься, может, наконец, старый чёрт?!
– И что с того, что двадцать?! Хоть сто! Хоть триста!!! Что твой внук устроил?! Что, я тебя спрашиваю, он мне с девочкой сотворил?! Кто в нашем роду так делал, кто?! Девку в жёны с мешком на голове взять – это только твои могут! Смолякоскирэ! Конокрады треклятые! Все вы, все до одного такие! Ты, сволочь, начал и детям передал! Выродок!
– Язык вырву, паскуда… – тихо пообещал Илья.
Рука его дёрнулась к заткнутому за голенище кнуту. Кнут Митро торчал из-за пояса, и тот выхватил его с молодой проворностью. Было очевидно, что деды сейчас сцепятся всерьёз, и цыгане, переглянувшись, со всех ног кинулись к ним. Тут же двор взорвался криками, воплями, испуганным визгом цыганок, но всё заглушала громоподобная ругань стариков, без всякой почтительности растащенных в стороны, но продолжающих бешено рваться друг к другу.
– Всё из-за тебя! Все мои несчастья из-за тебя, собачий сын! – в голос орал Митро. – Сестру увёл! Дочь увёл, всю семью опозорить не побоялся! Другую дочь от законного мужа забрал, под своего выблядка подсунул! С внучкой теперь этот твой анчихрист что сделал?! Что он с ней сделал, на ней же места живого нет! Спользовался, что отца её убили, – так я, слава богу, жив ещё! Думаешь, я до него не доберусь?! Думаешь, не доберусь?! Убью! Своими руками!
– Убивай!!! – кричал в ответ Илья, которого едва сдерживали четверо человек. – Убивай, на здоровье, вон он стоит! И меня вместе с ним! Может, угомонишься тогда наконец! Подохнешь спокойно! Как ты мне надоел, морэ, ты бы знал, и за что только Варька моя…
– Ну, давай, давай, открой рот! И про сестру свою тоже скажи, я тогда тебя вперёд твоего поганца прихлопну! Со спокойной совестью! Да ты хоть бы к седой бороде себе стыд на базаре выменял! Чтоб ты под забором без попа сдох, сукин сын, проклятье на всю мою жизнь!
Растерявшиеся цыгане не знали, что и делать: то ли, не доводя до смертного греха, растаскивать взбесившихся стариков на разные концы улицы и держать, покуда не уймутся… то ли помедлить и услышать наконец собственными ушами, из-за чего столько лет не могут спокойно смотреть друг на друга дед Арапо и дед Смоляко. Испуганно, тревожно гомонили женщины; сквозь их пёструю толпу торопливо проталкивалась Настя.
– Да пропустите же! Встали, вороны, рты пооткрывали, обра-адовались… – Она оказалась наконец рядом с цыганами и с силой толкнула в грудь сначала Илью, а затем – брата.
– Ну?! Рады?! Дурни старые, без вас нынче горя мало?! Нашли время, дорвались друг до друга, схватились, как кобели бешеные! Давайте, грызитесь, смешите молодых, бороды друг у друга повыдирайте! Ещё и на кнутах сцепитесь! – гневно закричала она, стоя между взъерошенными, держащимися за кнуты стариками. – Разве не видите, что творится?! До вас сейчас разве, до ваших дрязг, которым сто лет в обед стукнет?! Хватит, говорю вам, хватит!!! После передерётесь, коли душа горит, а сейчас – чтоб духу вашего здесь не было! Не то обоих прокляну! Только мне и дела – с вами тут возиться, а у меня же там девочка… девочка моя… – Голос Насти вдруг сорвался. Она отчаянно взмахнула руками, закрыла лицо ладонями и бросилась в дом. За ней толпой помчались цыганки.
Илье первому надоело, что его, как какого-нибудь напившегося недоумка, держат за плечи четверо сосунков. Он с силой сбросил их руки, зарычал сквозь зубы: «Да чтоб вас, сопляки, размазало, пошли прочь!..» – И молодых как ветром сдуло. На Митро Илья не посмотрел. Шагнул мимо поспешно расступившихся перед ним цыган, свернул к распахнутым воротам. И только сейчас заметил, что внук всё ещё стоит там.
Илья остановился перед Сенькой. Не в силах посмотреть в его лицо, едва смог выговорить:
– Отчего я тебя тогда не проклял?.. Отчего тебя на войне-то не убили? Такую бы беду от семьи отвело, а теперь… – Он не договорил. Неловко махнул рукой и, так и не взглянув на внука, пошёл прочь со двора.
Сенька остался там, где стоял: возле распахнутой, чуть поскрипывающей на свежем утреннем ветру створки ворот. В глазах было темно, горло давила судорога, от которой едва удавалось дышать, и он благодарил бога, что ни один из цыган, столпившихся в углу двора и что-то встревоженно, беспокойно обсуждавших, так и не подошёл к нему.
Дина лежала на кровати, скорчившись в комок под огромной цветастой шалью и закрыв глаза. Её уже раздели, промыли ей ссадины, расчесали волосы. Она покорно, словно кукла, дала сделать с собой всё, что требовалось. Изредка морщилась от боли, когда мокрая тряпка в руках Ирины слишком сильно нажимала на подсохшую царапину, но не говорила ни слова. И больше не плакала.
– Ещё попей, девочка, – попросила сидящая рядом с ней Ирина. – Немножечко, лучше будет. Ради меня, попробуй, ну?
Дина, приподняв голову, через силу сделала ещё несколько глотков из кружки, протянутой тёткой. Хрипло попросила:
– Дай маме…
Дарья, сидящая в изголовье кровати, плакала навзрыд, прижавшись щекой к неподвижной, холодной руке дочери.
– Диночка, Диночка моя… Ах я дура, ах проклятая, чтоб мне в болестях издохнуть… Прости меня, прости, маленькая, зачем я тебя только из дому вчера выпустила… Зачем ты только на этот базар растреклятый пошла?! Ведь как чуяла, маленькая моя, не хотела никуда идти! А я, дура, погнала! Боже мой, боже мой, девочка моя родненькая, что ж он сделал с тобой, что-о-о… За что, за что на нас напасть такая… Яша, господи, прости меня, Яшенька… Умирал – приказывал мне дочку беречь, а я, дура несчастная, куда смотрела? О чём только думала-а-а…
Нетронутый ковш с водой стоял рядом на подоконнике. Несколько женщин, столпившись около Дарьи, сочувственно качали головами, другие окружили постель. В крошечной комнате уже нечем было дышать, в маленькое окно сердито бился жук, но его никто не торопился выпустить на волю. Пылинки роились в широком солнечном луче, наискось падающем в комнату, но никто не задёргивал занавески. В комнате стоял приглушённый, тревожный гул женских голосов.
– Кто бы подумать мог, ромнялэ, только подумать…
– Это война всё! Из людей скотину делает…
– Да ведь какой парень был хороший! Сроду за ним такого не водилось! Да бог ты мой, скажи мне кто, что наш Сенька этакое натворит, я бы в рожу тому плюнула!
– Вот так, стало быть, милая… Всякое случается.
– Да нешто он добром бы её не уговорил?!
– Пошла бы Динка, жди! Она же учёная, умная, а он что?.. Да ещё брат двоюродный! К чему это? Чтобы дети порченые были?!
– Ох, дэвлалэ, дэвлалэ, прости нас, господи, скоро цыгане хуже гаджэн станут собаками бешеными, а за какой грех? Мы, что ль, эту войну удумали?..
– Ладно на войну-то повёртывать, чяялэ… – глухо произнесла Ирина, ставя кружку на подоконник рядом с ковшом. – Люди – они и есть люди, что при войне, что без неё. Всякие… Спортили парня на войне – значит, уже с тухлинкой был. Вон, Ванька, Дашкин старший, три года отвоевал, а так балбесом и остался – сердце радуется! И никаких паскудных штук за ним отродясь не видали! Мардо ихний ещё хужей, прости меня господи, и за что только Насте такое наказание с неба упало! И тот не додумался до того, чтобы свою же цыганку, свою же сестру…
