– Ну, хватит… Будет. – Чуть погодя она оттолкнула Ваську и вытерла рот. – Уймись и слушай меня…
– Да как же тут уняться-то… – пробормотал он, ероша ладонью волосы и забыв о шапке, упавшей в глубокий снег. – Ох ты ж какая… Сладкая…
– Угомонись! – рассердилась Катерина. – Слушай! Я, наверное, неделю сюда не приду, ты тоже не приходи. А потом – каждый день здесь сиди и жди! Если приду – все получится. И где деньги держат, я узнаю. А если нет – значит, все пустое. Понятно?
– Чего не понять…
– Так ступай. – Она нагнулась за Васькиной шапкой, отряхнула ее, подала хозяину. Тот скомкал ее в ладони, и от взгляда желтых глаз Катерине снова стало не по себе. Ей не хотелось, чтобы Васька заметил ее смятение. Губы еще ныли от непривычного поцелуя, и решить, понравилось ей это или нет, Катерина пока не могла.
– Ступай, – сухо повторила она и, не дожидаясь Васькиного исчезновения, сама быстрым шагом пошла по аллее. Васька стоял в сугробе и смотрел ей вслед. Затем усмехнулся, вернулся к забору и привычно вскарабкался на него.
Было уже довольно поздно, прогулка вот-вот должна была подойти к концу, и Катерина побежала. И – со всего размаху столкнулась на повороте аллеи с Таней Сенчиной. Та, не удержавшись, упала в снег, возмущенно завопила:
– Куда летишь, шалая?
– Не твое дело, – на бегу бросила Катерина. И застыла, услышав за спиной тонкое, ехидное:
– Что, сладенько на морозе с кавалером лизаться?!
Медленно-медленно Катерина повернулась. Поднимающаяся из сугроба Сенчина, забыв о сбившемся на спину платке, смотрела на нее с нескрываемым злорадством. Катерина тут же все поняла: и то, что проклятая Танька выследила их с Васькой, и что не замедлит сообщить об этом воспитательнице, и что теперь ее в лучшем случае не будут больше выпускать на прогулки, и что все теперь пропало… И тут что-то бешеное, быстрое застучало в голове, и стало холодно вискам, и почему-то совсем не страшно. Глубоко вздохнув, Катерина спросила:
– Что, уже и ябедничать бегала, змея?
– Сбегаю, не опоздаю, не беспокойся! – с торжеством выкрикнула Сенчина. Она хотела было сказать что-то еще, но тут же поняла, что уже снова лежит на снегу, что голова ее – в сугробе, что над ней нагнулась сумасшедшая цыганка Грешнева с черным от ярости лицом и что спасение ее теперь – только в крике. И Сенчина закричала.
Вскоре на главной аллее послышался топот бегущих ног и взволнованные восклицания. Услышав их, Катерина вскочила на ноги, нагнулась к стонущей Сенчиной, которая кулаком размазывала по щеке кровь из расквашенного носа, и тихо, очень спокойно сказала:
– Скажешь про кавалера – ночью к тебе приду, жилу перекушу и кровь выпью.
Сенчина тихо завыла, отползая от Катерины на четвереньках. У нее было сильно разбито лицо и вырван клок белокурых волос: больше Катерина ничего не успела. На аллее появились Елена Васильевна и несколько девушек. При виде растерзанной Сенчиной раздалось дружное «Ах!», и воспитательница сумела только всплеснуть руками и потрясенно спросить:
– Сенчина! Грешнева! Да что же это? Почему?!
Катерина пожала плечами. Кивнув на Сенчину, сказала:
– Елена Васильевна, спросите у нее.
Сенчина, шатаясь и держась за голову, поднялась. Мгновение они с Катериной смотрели друг на друга. Затем Сенчина прошептала:
– Я сказала, что лучше ее петли кладу…
– Что?! – ужаснулась воспитательница. – Катя! Грешнева! И из-за такого пустяка?! Да как же можно?! Немедленно за мной!
Катерина молча подняла со снега свой платок и пошла вслед за воспитательницей. Когда она проходила мимо поднявшейся было Сенчиной, та отпрянула и снова повалилась в сугроб, но Катерина даже не обернулась. В горле шипучим вином кипела радость, бешеная радость, какой она не испытывала, кажется, еще ни разу в жизни: ябеда не проболталась. А больше ничего не страшно.
– Раздевайся и немедленно иди со мной! Пусть госпожа Танеева решает, что с тобой делать! Здесь приют для девиц, а не тюрьма или каторга! – выходила из себя Елена Васильевна, и даже ее бесцветные глаза воодушевленно блестели. – Ступай со мной, говорят тебе! Мы идем к начальнице приюта! Да чему же ты улыбаешься, бессовестная?!
– Прошу прощения, госпожа Питирина, – сдержанно сказала Катерина, погасив счастливую улыбку. Воистину, ее ангел-хранитель проснулся и вспомнил о ней… Только бы начальница оказалась у себя в кабинете!
Катеринин ангел-хранитель, видимо, в самом деле пробудился: госпожа Танеева только что вернулась из Департамента и сидела за столом, разбирая бумаги, когда в кабинет ворвалась растрепанная воспитательница среднего отделения, подталкивая впереди себя Катерину. Та, понимая, что отчаянная радость и торжество в глазах могут испортить ей все, тем не менее чувствовала, что не в силах скрывать это, и поэтому как можно ниже опустила голову, надеясь, что это придаст ей виноватый вид.
– Госпожа Танеева, простите, но терпеть это более невозможно! – провозгласила Елена Васильевна, взяв Катерину за плечо и ставя ее перед столом начальницы. Та упорно смотрела себе под ноги, на пушистый зеленый ковер с дрожащим на нем кругом света от лампы. Куда же здесь можно прятать деньги, где их лучше держать? Над ухом, как прихлопнутая тряпкой муха, возмущенно жужжала воспитательница, излагая суть Катерининого преступления; затем басистым шмелем вступила госпожа Танеева. Начальница приюта долго вещала о достойном девицы поведении и благонравии, напомнила Катерине о том, при каких обстоятельствах и благодаря чьему заступничеству она была принята в это заведение, намекнула, что уголовным преступницам здесь вовсе не место и только поручительство Катерининых покровителей, вера в ее послушание и исправление, надежда на то, что в ее душе сохранилась любовь к Богу, позволили… и ей не хотелось бы сожалеть… возможно, она ошиблась, и такая испорченная девица вовсе не стоит… если девица Грешнева полагает, что вернуть ее в исправительный дом будет слишком трудно, то она жестоко ошибается…
Катерина строгого внушения начальницы не слышала. Она стояла опустив голову, монотонно повторяла: «Да, мадам», «Нет, мадам», «Сожалею», «Никогда более» – и исподтишка оглядывала кабинет, жалея лишь о том, что зеленая лампа на столе давала слишком мало света. Но даже при этом слабом освещении Катерина смогла отметить про себя массивный, крытый зеленым сукном стол со множеством ящиков, французский секретер и шкаф с книгами. Других мест, куда можно было спрятать большую сумму денег, она не нашла.
Когда пространная тирада госпожи Танеевой подошла к концу, Катерину ее кабинет больше не интересовал. Она глубоко вздохнула, надеясь, что этот вздох выражает глубочайшее раскаяние, и, досадуя на себя, что не может разрыдаться (слишком хорошее у нее было настроение), присела в низком реверансе.
– Простите меня, ради бога, Ирина Францевна, клянусь, я больше никогда…
– Надеюсь, что ты все поняла, – сухо сказала начальница. – Ступай и встань к печке до конца работы. Обедать ты сегодня не будешь. И помни, что при еще одном подобном нарушении порядка ты будешь незамедлительно отправлена в участок.
