— Ну, рассказывай, как самочувствие, что новенького? — он без интереса полистал историю болезни. — Слышал, ты куда-то улетал? Тебя здесь обыскались. Еще и Митрича с собой прихватил…
— С Главным конструктором летали, к месту катастрофы. — Шабанову не хотелось обсуждать с ним эти вопросы. — Давай ближе к делу!
— А нет никакого дела, — развел короткими ручками толстяк. — Отдохнешь у нас недельку — и в часть.
— Тогда я пошел отдыхать!
— Погоди, есть несколько не уточненных вопросов. Я твой лечащий врач, поэтому заодно снимем их сейчас. А то я после дежурства ухожу на отдых, там выходные… Ты зачем телевизор в окно выбросил? Новый, японский аппарат…
— Да я уже хирургу объяснял…
— Старик, но я не слышал, а вопрос по моему профилю.
— Сам подумай, можно смеяться, когда человека бьют тортом по лицу?
— А что? Очень смешно! Крем, растерянная рожа… В Америке есть кондитерские, которые выпускают специальные торты на этот случай.
— Что же тут смешного? — изумился Шабанов и поднял с пола тарелку с остатками горохового супа. — Давай я сейчас повожу твою морду вот здесь? Ты засмеешься?
— Этого не надо! — отнял тарелку. — Да и морда у меня не влезет…
— Что же ты предлагаешь смеяться, когда человеку плохо? Когда он оскорблен и унижен?
— Ну, не я предлагаю, а телевиденье. Те, кто делает шоу… А потом, ты должен понимать, почему это делается. И зачем.
— Не понимаю! Раньше просто не замечал…
— Хорошо, могу объяснить популярно, — терпеливо и жизнерадостно сказал доктор. — Наша страна долго находилась в жестком идеологическом поле. Теперь его нет, но есть определенный стереотип мышления и своеобразная инерция поведения. Все это необходимо разрушить. А смех — самое лучшее лекарство от всякой идеологии. Он высвобождает личность.
Шабанов возмущенно вскочил.
— Значит, кто размазывает торт по чужой физиономии, тот личность, а кому размазывают — тот скотина?
— Это же всего-навсего шоу! Развлекательная программа. Ну зачем выкидывать телевизор?
— Чтоб не смотреть шоу.
— Ладно, согласен, садись. Давай запишем так: телевизор выбросил из патриотических чувств.
— Из каких?.. Ты что, дурак? Кто же выкидывает Телевизоры от любви к Родине?
— Ты просто слегка оторвался от жизни, паришь под небесами. С безнравственностью в «ящике» сейчас воюют одни патриоты.
— Хочешь — пиши, — отмахнулся Шабанов. — Это не суть важно…
— Первый вопрос закрыли, — согласился толстяк. — Осталось выяснить, правда ли, будто ты подумывал о самоубийстве?
— Правда… Но потом отказался от такой мысли.
— С чего вдруг?
— Не застрелился-то?
— Да нет, с жизнью решил посчитаться?
— От тоски…
— Ну, брат, ты даешь! — не поверил дежурный врач. — Если б от тоски все начали стреляться!.. У нас бы населения не осталось. Посмотри, сейчас не жизнь — сплошная тоска. Потому и веселят народ…
— Это другая тоска. От нее теперь даже не стреляются.
— Значит, еще и любовь замешана.
— Там много чего замешано…
— Но на самом-то деле ты не хотел стреляться? И тебе отвратительна сама мысль покончить собой? — доктор занес ручку над соответствующей строкой в истории болезни.
— Неправда. В тот миг хотел. Взял пистолет и пошел на свалку в ППН, — с холодной тоской признался Шабанов. — Долго сидел, прицеливался в голову, в сердце…
— Слушай, капитан! Ну ты же не истеричная девица! Ты хладнокровный пилот! И сделать этого никак не мог!
— Не мог, хладнокровия не хватило. Но хотел!
— А, понятно! Переживал из-за неудачи! Разбил машину…
— Да хрен с ней, с машиной!
— Вот и я убедить пытаюсь — наплевать! У нас этого барахла… Пилот дороже любого самолета. Это закон.
— Против этого не возражаю. Наша техника на самом деле такое дерьмо, такой примитив…
— Этого писать не будем, — оборвал он. — Расходится с патриотическими взглядами. Давай напишем, мыслей о суициде не возникало.
Шабанов помотал головой, удивляясь упорству доктора.
— Возникало!.. Если бы ты полетал, как я, посмотрел на мир, который видел я, вернулся бы и пулю в лоб. Потому что тяжело снова врастать в эту грязь, где бьют тортом по морде, барабаном по голове…
— Добро, — ухватился дежурный и стал писать. — Моральный климат в обществе… А в армии? Да и вообще в мире! И на самом деле хоть не приземляйся, на улицу не выходи… Годится! Идем дальше. Осталось снять еще два… даже один вопрос. Относительно женского пола. Тут одна проститутка жаловалась, будто ты… привел ее домой и проявлял знаки агрессии, стремление к извращениям. Пугал, угрожал, и она едва вырвалась…
— Ничего подобного! Я просто поиздевался над ней и отпустил.
— То есть, как поиздевался? Словесно? Мораль читал?
— Примерно так…
— Отлично!.. Есть еще одна, врач-анестезиолог с хирургии. Еще не проститутка, но стерва еще та… Заявила, будто ты пытался изнасиловать, — доктор глянул на его левую руку. — По-моему, полная чушь! На тебе и следов нет.
— Следы были, но зажили, — признался Герман, вспоминая Алину. — Конечно, здесь я виноват…
— В чем, капитан? Пришла из института вертихвостка, пять лет трахалась со студентами, а тут хочет выйти замуж за офицера, ломает из себя девочку. А сама снимает всех подряд! На нее была жалоба!
— Нет, я не должен был так поступать. Мне стыдно… — он поднял голову. — Понимаешь, когда начинается приступ тоски… Требуется сильное средство. Потрясение! Что-то вроде попытки самоубийства, на этом уровне.
— Опять? Мы же закрыли этот вопрос!
— Это я к слову… Я тогда Агнессу вспомнил. Ну и хотел клин клином… Вываляться в грязи, нажраться дерьма, коль вернулся в этот мир, а тот утрачен… Чтоб больше не думать о ней. Вернее, не иметь права думать. Короче, виноват, а прошлое Алины ни при чем.
— Ты врешь, Шабанов! Она говорит, руку до крови поцарапала!
— Все зажило. — Герман посмотрел на тыльную сторону ладони. — А было до крови…
— Мне-то не рассказывай, как такие царапины заживают! — насмешливо возразил доктор. — У них же под ногтями рассадник микробов. Нарывы идут, по месяцу болит, как от собачьего укуса!
— Хирург сказал, особенности организма, на мне огнестрельные раны зарастают за сутки… Нет, с Алиной будет тяжело, действительно напал, как маньяк. И на патриотизм не списать…
