Под вечер… осенью… ненастной…
В далеких… дева… шла лесах…
«И тайный плод любви несчастной держала в трепетных руках», – неожиданно для себя вспомнил Илья продолжение. Покосился на хихикнувшую Варьку и крикнул:
– Эй, чаворо! Яв адарик!
[17]
Услышав цыганскую речь, мальчишка выскочил из лужи и понесся к ним. Поздоровался, поклонился, с любопытством оглядел незнакомых людей.
– Чей ты будешь? – спросил Илья.
– Жареного черта! – гордо ответствовал мальчишка, и Варька с Настей расхохотались: «Жареными чертями» называли на Живодерке троих братьев Конаковых.
– Вижу, – кивнул Илья. Нос и губы мальчишки не оставляли сомнений в его принадлежности к конаковской родне. – Ивана или Петра?
– Ефима. А вы, морэ, чьи? Тетя Варя, это твоя родня?
Варька улыбнулась.
– Это, Мишка, мой брат и его жена.
Черные глаза Мишки округлились.
– Смоляковы? Ох ты… Да я сейчас побегу нашим скажу!
– Постой. Мы сами, – остановила его Варька.
А Илья уже не слушал разговора, глядя через плечо сестры на Большой дом.
И здесь все по-прежнему. Те же деревянные, облезлые, когда-то голубые стены, то же покосившееся крыльцо с некрашеными, потемневшими от дождя перилами, та же сирень в палисаднике, те же распахнутые окна с геранью на подоконниках и с кружевными занавесками. И даже женский визг, доносящийся из одного окна, Илья узнал сразу же: так верещать могла только Стешка Дмитриева, двоюродная сестра Насти, первая на всю Живодерку скандалистка.
Илья взглянул на жену. Та стояла бледная, прижав руки к груди.
– Господи, Стеша… сестричка… – только и сумела выговорить она. И, бросившись к крыльцу, ударила кулаком в запертую дверь.
Та открылась быстро, и на порог вышла молодая цыганка. Длинные косы ее были растрепаны, поверх кое-как застегнутого платья была наброшена шаль: очевидно, девчонка недавно проснулась. Под мышкой она держала отчаянно сучащую ногами кошку.
– Здравствуйте, ромалэ. Вы к кому? – суховато спросила она, подняв взгляд на пришедших.
Илья тихо охнул, сделал шаг назад. От внезапного страха вспотела спина. Отчетливо и ясно, словно это было вчера, встала перед глазами та проклятая Масленица семнадцать лет назад, темная кухня Макарьевны, он, Варька и Настя, молча сидящие по углам, сгорбившийся за столом Митро с опущенной на кулаки головой, а из-за стены – бабий шепот, топот ног, низкие хриплые стоны Ольги, красавицы Ольги – первой жены Митро. Она умерла тогда от родов, и он, Илья, держал на руках новорожденную, отчаянно вопящую девочку, а два дня спустя шел за гробом ее матери, но… Но разве это не Ольга стоит перед ним сейчас? Высокая и тонкая, с матово-смуглым лицом, тонким носом с горбинкой, тяжелыми косами, густыми бровями… И смотрит так же, как тогда, вот только… глаза почему-то зеленые. Зеленые, как трава в болоте.
– Чайори, чья ты? – едва сумел выговорить он.
– Я – дочь Арапо… – цыганка тоже не сводила с него глаз, лицо ее стало испуганным.
– Маргитка! – выручила Варька. – Своих не узнаешь? Я это, я, тетка Варя! Зови отца, мать, теток зови! Кричи – Смоляковы приехали!
Девчонка кинулась в дом, бросив кошку. Та прыснула в кусты сирени. Илья, приходя в себя, шумно вздохнул, помотал головой.
– Варька, так это что же… Митро дочка?
– М-гм… – вздохнула Варька. – Почти. Это же Маргитка. Забыл, что ли? Ольги и Рябова дочь. Ты же ее двух дней от роду на руках носил.
– Бог ты мой, – только и сумел выговорить Илья.
Варька потянула его за рукав, и он, неловко споткнувшись на пороге, вошел за ней в дом. Сразу же из сеней они попали в большую нижнюю залу, у окна которой, как и семнадцать лет назад, стоял величественный рояль. С первого взгляда Илье показалось, что тут и не изменилось ничего. Тот же продавленный диван с потертым на подлокотниках бархатом, ряд стульев у стены, гитары, висящие на стенах с выгоревшими обоями. Вот только портрета над роялем раньше не было… С полотна на Илью смотрела молодая Настя в своем белом платье, чинно сидящая в кресле. Глаза, темные и большие, полные слез, глядели в упор; казалось, вот-вот по смуглой щеке пробежит прозрачная капля.
– Взгляни… – тихо сказал Илья, оборачиваясь к жене.
– Вижу, – эхом отозвалась Настя. И добавила вполголоса что-то еще, но этих слов Илья уже не услышал, потому что по всему дому захлопали двери, а по лестницам застучали каблуки и пятки.
«Смоляковы! Настя! Илья! Варька!» – доносилось отовсюду. Ругань наверху сменилась радостным криком: «Да ты что говоришь?!» Из дверей, с лестниц в залу вбегали цыгане – молодые, незнакомые. Стоя у порога, Илья молча смотрел на их удивленные лица. Все – чужие, словно не в тот дом попал. Неужто никого из прежних не осталось?
«Ага-а!» – вдруг зарокотало с лестницы, и Илья, повернувшись, увидел массивную и весьма внушительную фигуру в красном повойнике и шали, торжественно спускающуюся по ступенькам. Те жалобно скрипели от каждого шага.
– Т-т-яв джиды, ромны,
[18]
– с некоторой опаской, запнувшись, сказал Илья.
– Илья! Голодранец таборный! Ты что, меня – меня! – не признаешь?! – раздался негодующий визг.
Только по этому воплю Илья узнал Стешку, которую помнил худющей, как тарань, и которую вообще-то терпеть не мог. Обрадовавшись хотя бы одному знакомому лицу, Илья шагнул было к ней, но в комнате внезапно сделалось тихо. Смолкли, как один, даже дети, и стало отчетливо слышно чириканье воробьев на улице. Илья почувствовал, как пальцы Варьки сжимают его локоть. Он медленно, уже зная, в чем дело, обернулся.
Толпа цыган расступилась. К гостям не спеша, спокойно вышел седой цыган в синем старомодном казакине. Его невысокая фигура была по-молодому стройной, подтянутой. Острые черные глаза из-под сдвинутых бровей напрямую уткнулись в лицо Ильи.
– Явился? – не повышая голоса, спросил цыган.
– Яков Васильич… – тихо сказал Илья.
И – словно не было всех этих лет, словно не шел ему самому четвертый десяток и не его семеро детей жались за спиной. Он снова почувствовал себя двадцатилетним щенком, до смерти боявшимся хоревода. Спас его короткий вздох за спиной.
– Дадо! – со слезами, отчаянно выкрикнула Настя.
Илья не успел удержать жену – она кинулась к отцу, упала на колени и прижалась к его сапогам. Толпа цыган ахнула. Кто-то отчетливо хлюпнул носом. За спиной Ильи прочувствованно высморкалась Варька. Лицо Якова Васильева стало растерянным.
– Настька… Сдурела? – севшим голосом сказал он. С трудом нагнулся, пытаясь поднять дочь, и по этому нескладному движению Илья заметил, как он все-таки постарел.
