– Уверен ли ты в этом?
– Да ее еще моя прабабка пела! – не моргнув глазом заявил Илья.
– Ну вот тебе, Алеша, – пожал острыми плечами Заволоцкий. – А если ты помнишь университетский курс литературы, «Успокой меня, неспокойного» есть сочинение Дениса Давыдова. Бравый гусар сочинил романс, показал цыганам, те его с удовольствием запели, и через полвека – пожалуйста, цыганская песня. Давеча захожу в нотный магазин на Кузнецком, прошу показать новинки, передо мной гордо выкладывают «Сборник цыганских песен». Беру, читаю – и что же? «Кашка манная», «Не стой передо мною», «Калинка», «Не целуй, брось» – все русские стихи, все русские песни... Третьего дня слушал Вяльцеву в «Эрмитаже». Объявляют цыганский вальс «Струны уныло звучат». Таскин берет вступление, Анастасия Дмитриевна – дыхание, зал замирает и... «Хотел бы в увлеченьи к груди твоей прильнуть и в этом упоеньи умчаться в дальний путь»! Мало того, что текст сам по себе пошлейший, сочиненный приказчиком из Охотного ряда! Но чего же, скажи мне, в этих виршах цыганского?! Даже «Шэл мэ вэрсты», которые с таким успехом поют в «Стрельне», даже это – и то просто переложение «Сто я верст, молодец, прошел», всем известной русской песни! Цыгане поют то, что от них хотят слышать, только и всего.
Видно было, что молодой человек несколько сбит с толку. Он растерянно рисовал кривые рожицы на полях записной книжки и тер кулаком лоб. Илья, тоже озадаченный, снова сел на подоконник и, радуясь тому, что о нем забыли, продолжал слушать спор.
– Н-ну, предположим... Допустим... – Алексей Петрович пририсовал одной из рожиц рожки и отложил карандаш. – А что вы еще говорили по поводу пляски, которой якобы тоже не существует? Как же это тогда у Лескова?
– Да оставь ты в покое классиков, Алеша! Такие же Владимиры Ленские, как и ты... Марья Дмитриевна! Марья Дмитриевна, нельзя ли тебя на минуточку? – позвал Заволоцкий, и Илья, повернувшись, убедился, что «Марья Дмитриевна» – это не кто иная, как Маргитка, с невероятной важностью подошедшая к столу.
Сенька с дивана, улыбаясь, наблюдал за ней.
– Что изволите, Владислав Чеславыч? – с улыбкой спросила Маргитка, опираясь рукой о столешницу.
Тот невольно улыбнулся ей в ответ:
– Видишь ли, Маша, у нас тут профессиональный спор. Не покажешь ли ты начало своей «венгерки» – то, как ты танцуешь в ресторане, медленную часть?
– Для вас всегда с удовольствием, – церемонно поклонилась Маргитка. – Эй, кто там есть? Илья Григорьич, подыграй-ка!
Она взглянула на Илью смеющимися глазами, повела плечами и, не дожидаясь аккомпанемента, пошла плясать.
Илья видел эту ее пляску сотни раз. И в ресторане, на сверкающем паркете, и на кладбище, когда она кружилась, босая, по траве, и дома, среди цыган. И всякий раз сладкий вздох замирал в горле, когда он смотрел на эти плавно поднимающиеся, как крылья, руки, эту тонкую талию, этот узкий мысок туфельки, скользящий под подолом. Он чуть было не выругался от возмущения, когда прямо посреди пляски Заволоцкий резко сказал: «Спасибо, довольно» – и Маргитка застыла с поднятыми руками.
– Ну, знаете ли, Владислав Чеславыч! – обиженно выпалила она. – Барышнями своими в балетном классе так командуйте, а я...
– Ну, что ты, Маша, – досадливо поморщился Заволоцкий, – у меня в мыслях не было тебя обидеть, и, я уверен, сегодня ты еще станцуешь мне все до конца... но позволь вопрос. Была ли ты в этом сезоне в театре на балете?
– Была, как не быть... – Растерянная Маргитка даже забыла о своей обиде и совсем по-детски затеребила край платка. – На «Лебединое озеро» бегали на Пасху.
– Ну вот, что и требовалось доказать! – удовлетворенно воскликнул Заволоцкий, откидываясь на спинку стула. – Алеша, эти ее па-де-де, эти батманы тебе ничего не напоминают?
– Но не хотите же вы сказать... – медленно начал сочинитель.
– Именно! Именно что хочу сказать! Обычное привнесение балетных па в русскую «Барыню». А зимой она насмотрелась в Петровском парке «Черкесских плясок» и два месяца скакала в ресторане, как балаганный черт. Купечество в восторге – как же, цыганские страсти! А потом были выступления в «Эрмитаже» эфиопской царевны Рузанды, и пожалуйста – эти переплетенные руки и запрокидывания корпуса!
– То есть...
– Манера, мой милый! Манера исполнения, наложенная на танцевальные движения, только и всего. И, заметь, все равно какие движения – балетные, народные, псевдоэфиопские и бог знает какие еще! То же самое, что делают севильские гитаны и румынские лаутары. Я не удивлюсь, если в следующем сезоне наши цыганки запляшут «Танго смерти» – говорят, оно в большой моде в Париже...
Маргитка, видя, что на нее не обращают внимания, надменно задрала подбородок и отошла от стола.
– Змея, а не человек, – пожаловалась она Илье. – Сидит, смотрит, слушает – и все ему не так! И песни не те, и пляски не такие, и двадцать лет назад голоса были, а сейчас – смех один...
Тот только пожал плечами, не поняв из ученого разговора и половины.
– Раз не нравится – чего ходит?
Маргитка фыркнула, что-то ответила, но Илья уже не услышал ее. Потому что в двух шагах, у другого окна, негромко запела Настя.
Он совсем забыл, что жена тоже находится здесь, в этой комнате, в двух шагах от него. Настя стояла лицом к окну, глядя в темный сад, где шуршал дождь. Ее стройная фигура в черном платье казалась статуэткой. Свечи бросали мягкий свет на ее высокую прическу, играли искрами на браслетах. Настя пела вполголоса, явно для себя, но Илья расслышал слова. Давно она это не пела.
Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не все ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,
Ведь там, на дне души, как в омуте речном...
В зале один за другим смолкли разговоры. Илья давно привык к такой реакции на пение жены, но и у него уже побежали мурашки по спине. Дэвла... и откуда в ней это? Понимая, что надо бы подойти и подыграть ей, раз уж все равно все слушают, он не мог сделать ни шагу и лишь стоял и смотрел на стройную и прямую спину Насти, на блеск свечей в ее волосах, на тонкие пальцы, лежащие на подоконнике. Она сама повернулась к нему. Оглядев зал, чуть улыбнулась, взглядом попросила: помогай. Илья хорошо помнил этот романс и сразу же нашел вторую партию. Настя подошла к мужу, встала рядом, и дальше они пели вместе.
Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни,
И все еще слегка кружится голова.
По-прежнему звучит наш разговор недавний,
Под струнный перебор звучат твои слова.
Краем глаза Илья увидел светлую дорожку, бегущую по щеке Насти. Он поспешно отвернулся и заметил, что Сенька Паровоз сидит на самом краешке дивана, весь подавшись вперед, и с полуоткрытым ртом слушает романс. Вот-вот, дорогой, с неожиданной гордостью подумал Илья. Это тебе не «Трынди-брынди, ананас». Прибавил дрожи струнам, и голос Насти взлетел к потолку и забился там на такой горькой ноте, что Илья невольно умолк, закрыл глаза. Настька... Ох, Настька... В ноги бы тебе повалиться за все, что было, и за то, что сейчас творится...
