– Добрый вечер, Казимир! – весело сказала она, подходя к столику и опираясь на скатерть обеими руками. В ушах шумело, собственный голос слышался будто со стороны, и чтобы скрыть, как трясутся руки, Данка изо всех сил стиснула скатерть.
– К... к... к-кто вы такая? – От растерянности в голосе Навроцкого усилился польский акцент. В его глазах было такое смятение, какого Данка не видала никогда. – Кто вы, пани? Я... Я вас не знаю!
– Казимир, ты что, с ума сошел? – участливо поинтересовалась она, обходя стол. В конце концов, не на него посмотреть она пришла. – Что же ты нас не представишь друг другу? Это же неприлично, друг мой!
Данка села на освободившийся стул Навроцкого, откинула вуаль и жадно уставилась в лицо женщины напротив. Через несколько мгновений напряженного всматривания брови Данки поползли вверх. Она громко, на весь ресторан, сказала:
– Святы господи! – всплеснула руками и, откинувшись на спинку стула, залилась безудержным хохотом.
Купчиха Заворотникова лишь потрясенно открывала и закрывала рот. С ее тронутого по лбу и подбородку прыщами лица смотрели на смеющуюся Данку круглые, желтоватые, с редкими ресницами глаза. Соломенные кудельки у висков чуть подрагивали, короткие, красные пальцы испуганно сжимали и отпускали край крахмальной салфетки.
– Святы господи... Дэвла баро, дадорэ мирэ-э-э
[54] ... – заливалась Данка, вытирая вуалью выступившие слезы. – Казимир, воля твоя, ты рехнулся! А я-то, дура... я-то с ума схожу, ночей не сплю, думаю – кто такая? Вдова? Меня моложе? А это же... Казимир, яхонтовый ты мой, да ты на что польстился? Вот на эти лупетки? На эту сковородку с глазами?! Господи-и-и...
– Подите прочь! – бледнея от гнева, закричал Навроцкий. – Я вас не знаю! Душа моя, это же какая-то сумасшедшая...
– Что? Казимир! Это мне прочь идти? Меня ты не знаешь? – сквозь приступ хриплого хохота спрашивала Данка. – Это я тебе сумасшедшая? А была коханая,
[55] была бесценная... Да ты что, пьяным напился, что ли, сокол мой? Проснись, пробудись! Посмотри на это чучело гороховое! Да я в сто лет лучше буду!
Из-за других столиков глядели во все глаза; кое-кто даже развернул свой стул, чтобы лучше видеть безудержно смеющуюся женщину с полураспустившейся прической, в насквозь мокром платье, с которого на паркет уже натекла лужа, неподвижно застывшего кавалера с бледным и злым лицом и отвисшую нижнюю губу купеческой вдовы. Двое официантов уже энергично пробирались между столиками к месту происшествия.
– Пошла во-о-он!!! – вдруг истошно заголосила Заворотникова. Ее круглое лицо покраснело, пальцы рванули салфетку.
Смех Данки прекратился, как отхваченный ножом.
– Что?.. – вскочила она с места, уткнула кулаки в бока, тряхнула головой. Из прически на паркет посыпались шпильки, и копна освобожденных вьющихся волос, метнувшись по спине Данки, упала ниже колен. За соседним столиком кто-то восхищенно присвистнул. Данка наклонилась над скатертью, приблизила к купеческой вдове темное, мокрое от слез лицо, и Заворотникова захлебнулась на полуслове. – Ах ты, моя бедная... – нараспев, чуть ли не ласково проговорила Данка, и ее длинные глаза сузились еще больше. – Ах ты, моя разнесчастная... Я-то, глупая, кислоты в москательной лавке взяла, хотела тебя красоты лишить. А тут, гляжу, и лишать-то нечего... Но в больничке ты у меня, убогонькая, все едино належишься! Я тебе покажу, шалава, как от двоих детей мужа забирать! Прощайся с личиком, родная!
Данка схватила бутылку вина, ударила ею о край стола, красные брызги веером разлетелись по скатерти и паркету.
– Кро-о-овь! – истерически заверещала какая-то дама.
Несколько мужчин бросились к Данке, но та, оскалив зубы, грозно завопила:
– Прочь, проклятые, жилы порву! – Оттолкнула в грудь подоспевшего официанта и взмахнула осколком горлышка.
За столиками послышались крики, завизжали женщины, вдова Заворотникова, пронзительно голося, повалилась под стол, со съехавшей скатерти посыпались вилки, ножи и бокалы, кто-то затушил ботинком упавшую свечу, кто-то уже во все горло звал полицию... Но тут пришел в себя Навроцкий, схватил рычащую, бешено выдирающуюся и плюющуюся Данку за локти и поволок прочь из зала. В дверях она лишилась сознания, и Навроцкому пришлось подхватить ее на руки. К счастью, в суматохе их никто не преследовал.
На темной улице, под дождем, причитающий и поминутно оглядывающийся на стеклянные двери швейцар Северьяныч помог погрузить Данку в экипаж. Навроцкий сел рядом. Голубой свет фонаря упал на его неподвижное лицо.
– На Воздвиженку! – отрывисто велел он, и пролетка, мокро чавкнув по грязи колесами, покатилась в темноту парка.
– Слыхали про Данку?!
Вопль Федьки Трофимова, с грохотом ворвавшегося в Большой дом, перекрыл все голоса. Собравшиеся в нижней зале цыгане тут же перестали обсуждать насущные вопросы, петь, звенеть стаканами и орать – в комнате стало непривычно тихо. Любопытные взгляды, скользнув по запыхавшемуся Федьке, один за другим обращались на сидящего возле печи Кузьму. Тот, черный и злой с похмелья, поднял голову, коротко взглянул на мальчишку воспаленными глазами, отвернулся. Озабоченно глядящий на него Митро встал с подоконника.
– Ты что же это, сукин сын? – сказал он едва слышно, но Федька попятился. – Ты чего тут языком метешь, как пес хвостом?! Да я тебе...
Опешивший Федька уже открыл было дверь, чтобы, не дожидаясь неприятностей, выскочить на улицу, но Илья тронул Митро за плечо.
– Подожди, Арапо. Не пугай парня. Пусть уж скажет, что услышал. – И шепотом добавил: – Пусть, так лучше... Все равно узнает.
– Ладно. Говори, – помедлив, сердито сказал Митро.
– Дмитрий Трофимыч, я же ничего... мне какое дело... только на Конной сказали цыгане, Петька Дерунов с Рогожской сказал... – испуганно зачастил Федька, – сказал, что Данка... что Дарья Степановна уехала!
– Куда?! – одновременно вырвалось у Ильи и Митро.
– В Петербург третьего дня! Оставила дом и вместе с детьми уехала!
– Откуда у ней дети? – тихо спросил Илья. Он хорошо помнил, что во время их встречи Данка о детях не упоминала.
– От Навроцкого, двое, – еще тише ответил Митро и снова сумрачно взглянул на Федьку. – Дальше что, чаво?
– Все... – растерялся тот.
– А какого лешего тогда народ баламутишь? – зарычал Митро. – Уехала и уехала, туда ей и дорога, нам что за дело? Шляетесь по рынку, сплетни собираете, вместо того чтоб делом заниматься. По шеям бы вам навешать! Пошел вон отсюда!
Федьку как ветром сдуло. С минуту в комнате висела тишина: цыгане ждали, что скажет Митро. Но тот, словно не замечая обращенных на него взглядов, подошел к Якову Васильеву и тихо заговорил с ним. Второй предмет общего внимания – Кузьма – по-прежнему сидел на полу с опущенной головой, словно он и вовсе не слышал Федьку.
– Ну вот, всегда знала, что эта потаскуха доиграется, – удовлетворенно сказала Стешка, ставя на стол пустую кружку. – Потаскается и пробросается.
