Вдоль тенистой дороги нигде не было видно ни единого дома, и девочки стояли, держась за руки, и следили, как бричка исчезает из виду. Затем они молча сели под деревом, внезапно ощутив, как что-то невыразимо гнетущее нависло над их веселым утренне-летним настроением.
В лесу было очень тихо, лишь иногда слышалось стрекотание кузнечика, или птичий щебет, или - откуда-то издалека - щелканье сенокосилки.
- Мы бодрствуем! - прошептала Эмма-Джейн. - Так бодрствовали у гроба дедушки Перкинса, только там были пышные похороны и два священника. Он оставил две тысячи долларов в банке и магазин, битком набитый товарами, и еще такую бумажку, от которой можно два раза в год отрезать билетики, и они все равно что деньги.
- И возле моей маленькой сестры Миры тоже бодрствовали, - сказала Ребекка. - Помнишь, когда она умерла, я ездила на Солнечный Ручей? Это было зимой, но ее покрыли еловыми ветками и белыми гвоздиками и пели.
- А здесь не будет ни похорон, ни священников, ни пения, да? Разве это не ужасно?
- Наверное, не будет. И никаких цветов тоже!.. Пожалуй, мы могли бы принести ей цветы, если больше некому это сделать.
- И ты не побоялась бы положить их на нее? - спросила Эмма-Джейн приглушенным голосом.
- Не знаю. Не могу сказать. Как подумаю, дрожь пробирает. Но мы, конечно же, могли бы это сделать, если бы были ее единственными друзьями. Давай сначала заглянем в домик, чтобы точно знать, что никто еще не принес ей цветы. Ты боишься?
- Н-нет; думаю, что нет. Я смотрела на дедушку Перкинса, и он был такой же, как всегда.
Но у дверей домика смелость неожиданно покинула Эмму-Джейн. Она шагнула назад, содрогнувшись, и отказалась не только войти, но и заглянуть в дверь. Ребекка тоже содрогнулась, но не отступила - ее влекли неутолимый интерес к жизни и к смерти, всепоглощающее желание чувствовать и понимать тайны бытия, жажда обрести знания и опыт, чего бы это ни стоило.
Эмма-Джейн поспешила тихонько отойти от пугающей хижины. Две-три минуты прошло в полной тишине, а затем из открытой двери появилась Ребекка. Ее выразительное лицо было бледным и скорбным; слезы, которые никогда не заставляли долго себя ждать, бежали по щекам. Она бросилась к Эмме-Джейн, опустилась на траву рядом с ней и, прикрыв глаза рукой, взволнованно всхлипнула:
- Ох, Эмма-Джейн! Там ни цветочка нет. И вид у нее такой измученный и печальный, будто ее только обижали и обижали и никогда-то ей не было хорошо! А рядом с ней крошечный ребеночек... Ох, лучше бы я туда не ходила!
На мгновение Эмма-Джейн побелела от ужаса:
- Миссис Деннет ни словом не обмолвилась, что там двое мертвых! Какой кошмар! Но, - продолжила она, призвав на помощь свою практичность и здравый смысл, - ты была там один раз, и ничего. Тебе не будет так тяжело, когда ты внесешь туда цветы, так как ты уже освоилась. Золотарник еще не цветет, так что, кроме маргариток, собирать нечего. Может быть, сплести из них длинную гирлянду, такую, как я сплела для классной комнаты в школе?
- Да, сплети, - сказала Ребекка, вытирая глаза и все еще всхлипывая. - Да, это будет красивее всего, и, если мы положим гирлянду вокруг нее, точно раму, гробовщик не будет так жесток, чтобы выбросить цветы, пусть даже Салли и нищая, - ведь это будет очень красиво! Если вспомнить то, что нам говорили в воскресной школе, она сейчас всего лишь спит, а когда проснется, будет в раю.
- Есть и другое место, - возразила набожным и замогильным шепотом Эмма-Джейн, извлекая из кармана клубок толстых хлопчатых ниток, который всегда был при ней, и начала связывать в гирлянду белые цветы.
- Ну что ты! - отозвалась Ребекка, прибегнув к той удобной теологии, которой она придерживалась. - Ее просто не могли отправить туда, вниз, с этим крошечным ребенком. Кто стал бы там о нем заботиться? Ты же знаешь, на шестой странице Катехизиса говорится, что после смерти дурных людей их единственные спутники - это отец их дьявол и прочие ангелы мрака. Там совсем неподходящее место для воспитания ребенка.
- Ну, где бы и когда бы она ни проснулась, надеюсь, ей не станет известно, что старший мальчик попадет в богадельню. Интересно, где он сейчас?
- В доме миссис Деннет, наверное. Она, кажется, ничуточки не огорчилась, правда?
- Правда, но я думаю, она просто устала сидеть по ночам и ухаживать за чужой. Мама тоже не огорчилась, когда дедушка Перкинс умер; как она могла огорчиться, если он все время был такой сердитый, да и кормить его приходилось с ложки, как ребенка?.. Почему ты снова плачешь, Ребекка?
- Ах, я не знаю, не могу сказать, Эмма-Джейн! Но только я не хотела бы умереть вот так - чтобы не было никаких похорон и никто не жалел обо мне! Я просто не вынесла бы этого!
- Я тоже, - сочувственно кивнула Эмма-Джейн. - Но, может быть, если мы будем действительно хорошими и умрем молодыми, прежде чем нас придется кормить с ложки, то люди будут огорчены... Хорошо бы, ты сочинила для нее какой-нибудь стишок, как тогда, когда умерла канарейка Элис Робинсон, - только, конечно, еще лучше, чем тот. Что-нибудь вроде тех, что ты читаешь мне иногда из твоей Книги Мыслей.
- Я могла бы сочинить, и довольно легко! - воскликнула Ребекка, отчасти утешенная мыслью о том, что ее стихотворческий дар может как-то пригодиться в таких чрезвычайных обстоятельствах. - Хотя не знаю, не будет ли это дерзостью. Меня всегда смущает вопрос, как именно попадают люди на Небеса, когда их похоронят. Я этого совершенно не понимаю. Но ведь мы хотим положить листок со стихами на нее, и что, если этот листок тоже пойдет с ней на Небеса? И как я могу написать что-нибудь настолько хорошее, чтобы это можно было прочесть вслух на Небесах?
- Маленький листок бумаги не сможет попасть на Небеса, - уверенно заявила Эмма-Джейн. - Он был бы весь разорван в клочья и сгорел бы. Да и никто не знает, умеют ли ангелы читать написанное от руки.
- Ну, они, должно быть, образованные, как мы, а то и больше, - возразила Ребекка. - Я думаю, что они не просто мертвые люди, а иначе почему они с крыльями? Но я все-таки пойду и напишу что-нибудь, пока ты доделываешь гирлянду. Как это хорошо, что ты всегда носишь с собой нитки, а я карандаш.
Через пятнадцать или двадцать минут она вернулась с несколькими строчками, написанными на клочке оберточной бумаги, и, остановившись возле Эммы-Джейн, приготовилась прочесть их вслух.
- Вышло не очень хорошо. Я боялась, что не успею закончить раньше, чем вернется твой отец. А первые строки звучат точь-в-точь как погребальные гимны в церковной книжке. Я не могла назвать ее в стихе прямо - Салли Уинслоу, ведь я не знала ее при жизни, так что я решила написать так, будто у нее есть друзья и это они горюют о ней.
