Конни все сняла с себя и велела и ему раздеться. Чуть обозначившаяся беременность делала ее особенно привлекательной.
— Я не должен трогать тебя сейчас, — сказал он.
— Должен. Ты должен меня любить. И должен сказать, что никуда меня не отпустишь. Что мы будем всегда вместе. Что ты никому меня не отдашь.
Она легла рядом и крепко прижалась к его голому, худому, сильному телу — единственному своему прибежищу.
— Никуда тебя не пущу, раз ты так хочешь, — сказал он и обнял ее сильно, в обхват.
— И скажи, что ты рад ребенку, — повторила она. — Поцелуй мой живот и скажи — ты рад, что там маленький.
Это было для него гораздо труднее.
— Рожать на свет детей — мне самая эта мысль невыносима. Я не вижу для них будущего.
— Но ведь ты зародил его. Будь ласков с ним — это и есть его будущее. Поцелуй его.
По телу его пробежал трепет, — она была права. «Будь ласков с ним, это и есть его будущее». Но он чувствовал только любовь к этой женщине. Он поцеловал ее живот, чрево, где зрел посеянный им плод.
— Люби, люби меня! — слепо приговаривала она, вскрикивая, как вскрикивала в последнюю секунду любовной близости. И он тихо овладел ею, чувствуя, как от него к ней идет поток нежности и участия.
И он понял: вот что он должен делать — касаться ее нежным прикосновением; и не будут этим унижены ни его гордость, ни его честь, ни мужское достоинство. Лишать ее своей любви, нежности только потому, что она богата, а он гол как сокол, ну нет, его честь и гордость не позволят этого. «Я стою на том, что людям не надо чуждаться телесной близости, что они должны любить друг друга, — думал он. — Мы ведем войну против денег, машин, вселенского лицемерия. И она мой союзник в этой борьбе. Слава Богу, я нашел женщину, отзывчивую, которая всегда за меня. Слава Богу, она не идиотка и не бой-баба… Нежная и добрая». И как только семя его излилось в нее, душа его соединилась с ее душой в едином акте творения, более важном, чем зачатие.
Конни окончательно решила, что они никогда не расстанутся. Осталось только найти средства и способы, как устроить их жизнь.
— Ты ненавидишь Берту Куттс? — спросила она.
— Пожалуйста, не говори мне о ней.
— Буду говорить. Потому что когда-то ты любил ее. И был с ней близок так же, как со мной. Поэтому ты должен мне все рассказать. Ведь это ужасно — быть в такой близости, а потом возненавидеть. Как это может быть?
— Не знаю. Она все время вела со мной войну, всегда хотела подчинить своей воле, гнусной женской воле; отстаивала свою женскую свободу, которая приводит в конце концов к чудовищной разнузданности. Она дразнила меня своей свободой, как дразнят быка красной тряпкой.
— Но она по сей день привязана к тебе. Может, она все еще тебя любит.
— Что ты! Она помешалась от ненависти ко мне. Не хочет разводиться, чтобы превратить мою жизнь в ад.
— Но ведь когда-то она любила тебя?
— Никогда! Может, в какие-то минуты ее тянуло ко мне. Но я думаю, что даже это свое чувство она ненавидела. Какой-то миг любила и тут же затаптывала любовь. Вот тогда и начинался кошмар. Ей доставляло особое наслаждение измываться надо мной. И ничто не могло изменить ее. Почти с самого начала ее чувства ко мне были с отрицательным знаком.
— Может, она чувствовала, что ты ее не любишь по-настоящему, и хотела заставить тебя любить?
— Но способ она выбрала для этого чудовищный.
— Но ты ведь действительно ее не любил. И этим причинял ей боль.
— Как я мог ее любить? Я пытался. Но она всегда посылала меня в нокдаун. Давай не будем говорить об этом. Это рок. И она обреченная женщина. Если бы можно было, я бы пристрелил ее в тот раз, как фазана: это бешеная собака в образе женщины. Если бы можно было пристрелить ее и покончить разом с этой мукой! Подобные действия должны разрешаться законом. Когда женщина не знает удержу своим прихотям, она способна на все. Она становится опасна. И тогда выбора нет: кто-то должен пристрелить ее.
— А если мужчина не знает удержу своим прихотям, его тоже надо пристрелить?
— Да, конечно! Но я должен избавиться от нее. Иначе она снова объявится и доконает меня. Что я хотел сказать — мне надо получить развод, если это возможно. Так что мы должны быть предельно осторожны. Нигде не показываться вместе. Если она нас выследит, я за себя не ручаюсь.
Конни задумалась.
— Значит, нам пока нельзя быть вместе? — спросила она.
— По крайней мере полгода, а может, и больше. Я думаю, что развод закончится в сентябре. Значит, до марта придется соблюдать предельную осторожность.
— А маленький родится в феврале.
— Провалились бы они в тартарары, все эти клиффорды и берты.
— Ты не очень-то к ним милостив.
— Милостив? К ним? Да предание смерти таких, как они, — акт величайшего гуманизма. Ведь их жизнь на самом деле — профанация жизни. Душа в такой оболочке испытывает адовы мучения. Смерть для нее — избавительница. Я просто должен получить разрешение пристрелить обоих.
— Но ты бы не смог их пристрелить.
— Смог бы. И пристрелил бы с меньшим угрызением совести, чем куницу. Куница красива, и не так много их осталось. А этим имя — легион. На них у меня рука не дрогнет.
— Слава Богу, что ты не можешь решиться на беззаконие.
— Да, не могу, к сожалению.
Конни было о чем подумать. Ясно, что Меллорс хочет бесповоротно избавиться от Берты. И он, конечно, прав: поведение Берты чудовищно. Значит, ей придется жить одной всю зиму до весны. Может, ей удастся за это время развестись с Клиффордом. Но как? На суде обязательно всплывет имя Меллорса. И это поставит крест на разводе. Какая тоска! Неужели нельзя убежать куда-нибудь на край земли, чтобы освободиться от ненавистных уз?
Нельзя. В наши дни любой край земли в пяти минутах от Чаринг-кросс. Радио уничтожило расстояния. Царьки Дагомеи и ламы Тибета слушают передачи из Лондона и Нью-Йорка.
Терпение! Терпение! Мир — огромный, сложный и злокозненный механизм, и, чтобы избежать его сетей, надо вести себя хитро.
Конни решила открыться отцу.
— Понимаешь, — начала она, — он был лесничим у Клиффорда. Но до этого служил в армии офицером в Индии. А потом, как полковник К.Е.Флоренс, решил воевать в одиночку.
Сэр Малькольм, однако, не разделял ее симпатии к беспокойному мистицизму знаменитого полковника. Он предвидел унизительную для себя шумиху; его рыцарскому достоинству более всего претила гордыня самоуничижения.
— Кто он по рождению, этот твой лесничий? — раздраженно спросил он.
— Он родился в Тивершолле, сын шахтера. Но он вполне пристоен.
