Иветта не кокетничала с ним, он ей и впрямь нравился.
— А как вы будете жить дальше? — спросила она.
— То есть как — жить дальше? — Он вынул изо рта трубку, в птичьих глазах мелькнула бесстрастная улыбка.
— А как же ваша карьера? Ведь каждый мужчина должен чего-то добиться в жизни, как говорится, отхватить кусок пожирнее. — И она с наигранным простодушием взглянула ему в глаза.
— Мне неплохо живется сегодня, хорошо будет и завтра. — Во взгляде его появилась холодная решительность. — Всякий день будет под стать сегодняшнему и завтрашнему, и дальше жизнь моя сложится не хуже. С чего бы ей меняться? — И он пытливо, не мигая, посмотрел на Иветту.
— Вы совершенно правы, — согласилась она, — а ходить на службу, ждать повышения мне бы тоже опротивело. — Однако думала она в ту минуту о деньгах маленькой Иезавели.
Майор молчал. Он обиделся, но и обида его была холодна, точно снег, тихо запорошивший душу. Вот куда завели их размышления о жизни. Маленькая Иезавель немного загрустила. Она по-своему тоже была простодушна и мужа не ревновала. Лишь молча, с грустью слушала.
Иветте подумалось, что нужно как-то загладить бестактность.
— Конечно, все в жизни так сложно, — сказала она.
— Еще как сложно! — громогласно подхватила Иезавель.
— Зачем-то нужно влюбляться, жениться — все это такая гадость, — поморщилась Иветта.
— Неужто вам бы не хотелось влюбиться и выйти замуж? — воскликнула Иезавель, она смотрела на Иветту во все глаза с изумлением и укоризной.
— Нет, пока не тянет, — ответила Иветта, — особенно если понимаешь, что это неизбежно. Так стоит ли самой в петлю лезть?
— Да знаете ли вы, что такое любовь? — возмутилась Иезавель.
— Не знаю, а вы?
— Я! — ахнула та. — Господи, мне ли не знать! — Она бросила глубокий и немного грустный взгляд на майора. Тот курил трубку, и на гладком бесхитростном лице играла довольная, обращенная внутрь себя усмешка. У майора была чудесная гладкая кожа — ни мороз, ни жара, ни ветры не оставили на ней своих метин-морщин, — и оттого лицо его казалось почти младенческим. Конечно, оно утеряло детскую пухлость, на нем уже запечатлелся характер, пролегли вроде бы неуместные ироничные складки в уголках губ, и само лицо казалось застывшей в полуулыбке маской.
— Вы что же, и в самом деле не знаете, что такое любовь? — все допытывалась Иезавель.
— Не знаю, — прямодушно и безразлично ответила Иветта, — во всяком случае, мне так кажется. Наверное, это ужасно, в моем-то возрасте!
— И что, не было мужчины, от которого у вас вся душа переворачивалась? — Иезавель снова повела огромными своими глазами на Иствуда. Он как ни в чем не бывало продолжал попыхивать трубкой.
— По-моему, не было, — ответила Иветта, — разве что… тот цыган. — Она задумчиво склонила набок голову.
— Какой еще цыган?! — возопила маленькая Иезавель.
— Ну, тот, что служил на войне вместе с майором и ходил за лошадьми, — бесстрастно напомнила Иветта.
Иезавель оцепенело уставилась на нее:
— Не скажете же вы, что любите цыгана!
— Не знаю, но только от него одного у меня переворачивалась душа.
— Но отчего? Отчего? Он, может, говорил вам что-нибудь?
— Нет, ничего.
— Тогда отчего же? Ведь что-то он же сделал?!
— Ничего. Он просто смотрел на меня.
— Как?
— Не знаю, как объяснить. Только смотрел не как все. Другие мужчины на меня никогда так не смотрели.
— Так все-таки как же он смотрел? — допрашивала Иезавель.
— Ну, понимаете, так, что я видела страсть у него в глазах. — Поначалу Иветта говорила отрешенно, но мало-помалу лицо ее оживилось, точно на глазах распускался цветок.
— Какой негодяй! Да как он смел так смотреть на вас! — возмутилась Иезавель.
— И кошке не заказано смотреть на короля, — спокойно вставил майор, улыбнулся и сам сделался похож на кота.
— И по-вашему, нельзя? — обратилась к нему Иветта.
Но тут снова вмешалась крикливая Иезавель:
— Конечно, нельзя! У него этих похотливых цыганок небось целая дюжина! Конечно, нельзя!
— Для меня это было как чудо, как колдовство. Первый раз в жизни.
— По-моему, страсть — самое чудесное, что есть на свете, — майор на минуту расстался с трубкой, — и всякий, кто способен на нее, — истинный король, остальных людей мне просто жаль.
Иезавель изумленно уставилась на него.
— Как же так, Чарлз! — воскликнула она. — Да у любого босяка в Галифаксе страсть — единственное сильное чувство!
Майор вновь вынул трубку изо рта.
— У них это всего лишь зов плоти. — И опять сунул трубку в рот.
— А вы думаете, у меня к цыгану — по-настоящему… чувство?
Майор лишь пожал плечами:
— Не мне судить. Был бы на вашем месте, разобрался бы сам, не стал других спрашивать.
— Да… но… — Иветта замялась.
— О чем ты говоришь, Чарлз! Какое там настоящее чувство? По-твоему, Иветта могла бы выйти за него замуж и кочевать вместе с табором?
— О замужестве я и не говорил, — возразил Чарлз.
— Тем более, значит, любовная интрижка! Чудовищно! Какого же низкого мнения должна она быть о себе! Это не любовь. Это… Это — проституция.
Чарлз помолчал, попыхивая трубкой, потом заговорил:
— Лучше, чем этот цыган, у нас за лошадьми никто не ходил. Чудом выжил после воспаления легких. Я уж не чаял его увидеть. А он на тебе, воскрес. — Он взглянул на Иветту. — Да я и сам, почитай, с того света вернулся. Двадцать часов в снежном завале пробыл. Откопали — и хоть бы что.
Разговор прервался, точно подернулся льдом.
— Какой ужас, — вздохнула Иветта.
— И откопали-то случайно.
— Да что вы! Значит, судьба.
Майор промолчал.
8
Настоятель прослышал о дружбе Иветты с Иствудами и взъярился. Такого Иветта не ожидала. Она думала, что он и внимания не обратит. На словах он был всегда выше условностей, высмеивал их, играл этакого чертовски славного малого, без предрассудков. Сам он величал себя консерватором-анархистом, попросту говоря, человеком без истинной веры и убеждений, каких великое множество. Анархизм его выражался в беззлобных насмешках да дерзких, скрытых от всех помыслах; «консерватизм», то есть страх перед всем анархичным, проявлялся в каждом его поступке. А помыслы его были весьма дерзновенны и пугали его самого. И он пуще смерти боялся всего, что «выше условностей».
