И тетя Цецилия стала спать вместе с бабушкой. До чего ж ей было мерзко! По ее словам, ночами она вообще не смыкала глаз. Прибавилось седины у нее в волосах, поубавилось внимания к кухне — готовить стали еще хуже, пошатнулось здоровье — тете пришлось делать операцию.
Одной Матушке все нипочем: вставала она к полудню, спускалась к позднему завтраку, воцарялась за столом, вывалив большой живот. В красном обрюзгшем лице угадывалась некая пугающая величавость — крутой лоб, пронзительные, хотя и невидящие голубые глаза, вислые щеки. Скудные седины едва прикрывали до неприличия голый череп. Это не мешало настоятелю отпускать шутки в бабушкин адрес. Та делала вид, что сердится, хотя ничто не в силах было поколебать ее самодовольство: после завтрака она, нимало не смущаясь, громко рыгала, поглаживая рукой по необъятной своей груди. Больше всего старуха досаждала девушкам, когда их навещали знакомые. Словно жуткое языческое божество, облеченное в дряхлую плоть, восседала она на своем троне, посягая на всеобщее внимание. Поболтать с друзьями девушки могли только в гостиной, где, кроме Матушки, всегда находился злой и ехидный ее страж — тетя Цецилия. Поначалу каждого гостя следовало представить старухе: она изображала радушную хозяйку. Ах, как она любит общество! Каждого спросит, как зовут, из каких мест, чем занимается. И, только дотошно выпытав все подробности, заводила беседу.
Девушек безмерно злило, когда гости восхищались бабушкой:
— Да она просто чудо! Ей почти девяносто, а как живо она всем интересуется.
— Особенно чужой личной жизнью, — не упускала случая съязвить Иветта.
И сразу же ей делалось стыдно. Ведь и впрямь чудо — дожить почти до девяноста лет и сохранить ясную голову. И потом: бабушка никому не причиняет зла. Просто она стала для всех обузой. Разве не подло ненавидеть ее только за то, что она старая и всем мешает?!
Иветта сразу делалась смирной и послушной. Бабушка с упоением вспоминала свои девичьи годы, прошедшие в маленьком провинциальном городке. Говорила она без умолку, ах, как всем было интересно!
И впрямь чудо-старушка!
В тот вечер пришли Лотти, Элла и Боб Фрамли, а с ними Лео О'Скопилли.
— Добро пожаловать!
И все четверо один за другим проследовали в гостиную. Там у камина уже сидела бабушка в белом чепце.
— Бабушка, познакомьтесь, это — господин О'Скопилли.
— Как-как? Простите, я немного глуховата.
Старуха протянула смущенному молодому человеку руку и вперилась в него невидящими глазами.
— Сдается мне, вы не из нашего прихода, — заметила она.
— Нет, я из Диннингтона, — прокричал Лео.
— Завтpa мы собираемся на пикник к мысу Бонсалл. У Лео машина. Как-нибудь все втиснемся, — вполголоса сказала Элла.
— К мысу Бонсалл? — встрепенулась бабушка.
— Да!
Все примолкли.
— Вы, кажется, упомянули, что едете на машине?
— Да, у господина О'Скопилли своя машина.
— Надеюсь, он опытный водитель. Дорога очень опасна.
— Он очень опытный водитель. Не очень опытный, говорите?
— Очень, очень опытный!
— Раз вы едете на мыс Бонсалл, я, пожалуй, пошлю с вами письмо для леди Чванинг.
В разговоре при гостях бабушка всякий раз упоминала эту злополучную леди Чванинг.
— Мы поедем другой дорогой! — не выдержав, крикнула Иветта.
— Какой же? Вам нужно ехать через Хинор.
Молодые люди сидели словно чучела — как потом сказал Боб, — уставились на старуху и лишь смущенно ерзали.
Вошла тетя Цецилия, следом служанка с чаем и сластями: непременным и нескончаемым (купленным давным-давно) бисквитом и блюдом со свежими пирожными. Никак тетя специально посылала за ними к булочнику.
— Матушка, чай подали!
Вцепившись в ручки кресла, старуха грузно поднялась. Все почтительно встали, ожидая, пока бабушка, опершись на руку тети Цецилии, прошествует к своему месту за столом.
В разгар чаепития из города с работы вернулась Люсиль. Измученная, с черными кругами под глазами. Увидев гостей, она даже вскрикнула от радости.
Когда оживление за столом угасло, вновь наступила неловкая пауза. Бабушка спросила:
— Мне кажется, Люсиль, прежде я не слышала от тебя о господине О'Скопилли?
— Не помню, — бросила та.
— Право же, ты мне о нем не говорила. Фамилию эту я слышу впервые.
Тем временем Иветта беспечною рукой взяла с почти опустевшего блюда второе пирожное. Тетю Цецилию это взбесило: какая бестактность, какое неуважение к гостям! И зеленым пламенем заполыхала в душе злоба. Тетя взяла со своей тарелочки пирожное, которым собиралась было полакомиться сама, и с ядовито-приторной вежливостью протянула его Иветте.
— Не съешь ли заодно и мое?
— Спасибо! — рассеянно бросила раздосадованная девушка и все с тем же напускным безразличием надкусила тетино пирожное. Но тут же, будто спохватившись, добавила: — А вам и вправду не хочется?
Теперь у нее на тарелочке красовались два пирожных. Люсиль побледнела как смерть и склонилась над чашкой. Тетя же позеленела от злобы, но внешне являла полное смирение. И в разгар этого предгрозового затишья грузно восседавшая на своем троне бабушка, не чуя общего настроения, изрекла:
— Коли завтра ты, Люсиль, едешь на машине к мысу Бонсалл, захвати от меня письмецо к леди Чванинг.
Люсиль лишь вздохнула и искоса укоризненно взглянула на слепую старуху. Леди Чванинг — глава семейства, жившего на мысе Короля Карла, — всякий раз упоминалась бабушкой в угоду гостям.
— Хорошо, непременно передам.
— На прошлой неделе она мне так услужила — прислала со своим шофером сборник кроссвордов.
— Но ведь вы ее уже поблагодарили! — воскликнула Иветта.
— Я бы хотела послать ей записку.
— Так можно почтой! — не выдержала и Люсиль.
— Нет, нет, я хочу передать ее с тобой. В прошлый раз леди Чванинг навещала меня и…
Словно стая глупых мальков, пораскрывали рты молодые гости, а бабушка все говорила и говорила о леди Чванинг. Тетя Цецилия сидела молча. Девушки знали наверное: ее сводит с ума, лишает чувств и сил недавняя стычка. А может, бедняжка молилась.
К великому облегчению девушек, гости скоро ушли. Как намучились сестры за этот вечер. Тогда-то и приметила Иветта в старухе, на первый взгляд казавшейся воплощением материнства, жесткую и неуемную волю к власти. Бабушка глубоко вдавилась большим своим телом в кресло; красное одутловатое лицо, испещренное старческими крапинами, неподвижно; кажется, бабушка дремлет, но запечатлелось на бесстрастном, словно маска, лице что-то непоколебимое и беспощадное. Даже в покое проявлялась ее чудовищная деспотичность. Откроет бабушка глаза, пожует губами и начнет выспрашивать все до мелочей о Лeo О'Скопилли. Пока же она в полузабытьи, в старушечьих грезах. Но вот она заговорит, пробудится ее мысль, ненасытное любопытство к чужой жизни, и посыплются нескончаемые вопросы. Иветте вспоминалась старая жаба: та сидела на летке улья, и, как только появлялась пчела, жаба с непостижимой быстротой заглатывала ее. Иветта как зачарованная смотрела на жабу. Неужто весь пчелиный рой окажется в этом кожистом чреве, похожем на тугой кошелек? И так из года в год пожирала гадина одно поколение пчел за другим, и не суждено им было расправить крылышки и познать прелесть весны. Иветта позвала садовника, тот прибежал, разъярился и убил жабу камнем.
