— Вот как! Замена! Как в Советской Армии! Теперь ясно… Значит, ты переходишь в жены новому инструктору и должна быть в форме.
Валя-Лариса дернула головой, усмехнулась:
— Ревнуешь, да?.. Как интересно!
— Нет, что ты! Не ревную… Я же человек в прошлом военный, привык: приезжаешь на новое место — получаешь оружие, продовольственный и вещевой аттестаты. А тут еще и жену! Класс! Кстати, а в Иордании мне положена жена?
— Хватит издеваться, Саша! — со звенящей мольбой выдавила она. — Найди врача, прошу! Мне ничего не остается… Узнают о беременности — вышвырнут из Турции. Без копейки! А в Москве нет ни квартиры, ни места. Не пойду же я на панель беременной…
Он уловил скрытую фальшь в ее отчаянии, однако снова отмел подозрения — какая дрянь лезет в голову! Эта безмозглая женщина, эта продажная тварь действительно в тяжелой ситуации. И носит под сердцем его ребенка…
— Помоги мне, Саша! — молила она. — Не хочу больше этой проклятой работы, опостылело все!.. Если хочешь сохранить нашего ребенка — помоги. Только ты сможешь помочь!
— Чем же я помогу тебе здесь? Тем более, говоришь, поеду на Балканы?..
— У меня есть документы, могу уехать отсюда в Россию без проблем. Но как мне там? Алик найдет!
И не пощадит ни меня, ни… ребенка. А у тебя много друзей, сослуживцев. Напиши им письмо, чтобы позаботились… о нас, спрятали. Твой генерал — влиятельный человек.
Грязеву хотелось переломить себя, однако проколовшая его спица настороженной подозрительности оказалась тверже.
— Генерал в могиле, — заметил он. — Ты же знаешь…
— Ах да, — уронив лицо в ладони, вымолвила она. — Заговариваюсь… Совсем сошла с ума, не соображаю… Но есть же другие! Ты же понимаешь, от Алика, кроме твоих сослуживцев, никто не спасет!
Чуткий к ритмам слух не улавливал сейчас ритма истинного горя, все время слышался сбой, какой-то лишний, настораживающий такт, не позволявший душе сопереживать…
Расчет Бауди был уже понятен: Грязева подталкивали своими руками внедрить в «Молнию» разведчика. Напиши он письмо, Валю-Ларису, жену Сани, да еще и беременную, приютят, окружат заботой, возьмут под защиту, сделают своим человеком…
— Хорошо, — задумчиво проговорил он. — В понедельник договорюсь с Халидом, поедем и найдем врача. А сейчас — домой.
— Значит, из этой жизни мне нет возврата? — уже по дороге спросила она. — Думала, ты добрый, поможешь… Конечно, зачем я тебе? Изломанная вашим же кобелиным племенем? И ты такой же…
«Ангел, спаси меня! — неожиданно для себя попросил Грязев. — Вытащи меня! И ее, если она не виновата… И ребенка моего, если он есть!» Сообщение, заготовленное заранее, можно было не передавать, чтобы не сбивать с толку центр: все круто менялось и грозило полной неизвестностью. Лишь сейчас он начинал осознавать, что играя в «дембельское» настроение, он в глубине души тешил надежду на скорое избавление от турецкого «путешествия», оставлял маленькую лазейку, выражавшуюся в русском «авось».
Путешествиям же не было видно ни конца ни края…
В тот же день, вернувшись в лагерь, он вызвал курсанта, чтобы к вечеру приготовил шашлык из молодой баранины, хотел пригласить начальника центра Халида, однако тот его опередил, прислал гонца со своим приглашением в турецкую баню. Рассчитывал, вероятно, сообщить, что «дембель» отменяется и что служить ему в этом центре, как медному котелку. Редкие эти приглашения всегда что-либо означали, давали некий новый поворот событиям. И снова Грязев отметил момент глубоких сомнений, теперь настораживало совпадение — откровенность законной жены и почти тотчас — баня у Халида. Отменяя шашлык, Саня все-таки решил рискнуть и не отпустил курсанта. Человек он был подходящий, шустрый, любил услужить, умел помалкивать и не был замечен в связях с Бауди. Одно время Грязев начал было приближать этого хохла — недоученного студента, думал со временем воспитать надежного человека, но после первого же разговора по душам из него полезла первобытная ненависть к москалям. Однако при этом он оставался хорошей «шестеркой», зарабатывая таким образом поблажки инструктора, натурального москаля.
— Слушай, Никита, у меня к тебе одно щепетильное дело, — начал Саня.
— Слухаю, батько! — с готовностью отозвался тот.
— Подозреваю, что моя жена изменяет тут… с одним местным турком. Присмотри-ка сегодня за ней. Как я учил вас, по всем правилам конспирации. Потом мне скажешь.
Курсант поморщился, дернул плечами:
— Та шо, батько, — присмотри!.. Я вже дивився, як этот турок повзае к вашей жинке. По садочку ходит, через плетень…
— Вот как? — удивился Грязев. — Чего же молчал?
— Та вси уж знают, батько. Вы тильки и не знаете… И здесь витал вездесущий дух Советской Армии — присматривать за женами командиров, знать кто, с кем и когда.
— Мне нужна не солдатская болтовня, а точная информация, — сказал Саня. — Я ее, суку, убью!
— Сробим, батько! — заверил «шестерка». — Как учили!
Пожалуй, трехмесячных курсов оперативной подготовки только на то и хватало, чтобы следить за чужими женами…
В турецкой бане Грязев был всего второй раз. Первую баню Халид устроил с месяц назад, и Сане она не понравилась: нет парной, одно бесконечное мытье, лежание в какой-то огненной мыльной пене да свирепый массаж, который делал специально привезенный откуда-то турок-банщик. И на сей раз все было то же самое, только вместо турка — Саня глазам своим не поверил — оказалась черноглазая хохлушка, наложница Халида.
— Это тебе сюрприз! — засмеялся хозяин. — Настоящая баня — когда тебя моет рабыня, вот такая очаровательная и покорная. Ты узнаешь настоящие вкусы восточных мужчин!
Рабыня была одета в восточный прозрачный наряд танцовщицы и, с точки зрения Сани, обучалась где-то банному ремеслу. Все делала с улыбкой гейши, с туманным, дразнящим взором и мгновенной реакцией на любое движение клиента. Поначалу Грязев как бы опасался ее рук, напрягался и холодел, однако незаметно и непроизвольно погрузился в неиспытанное раньше ни в какой бане, бесконечное томящее чувство, отдаленно напоминающее состояние под воздействием психотропика. После легчайшего массажа расслаблялись и теряли чувствительность последние мышцы, поддерживающие еще какое-то сопротивление тела. Саня раскисал, обвисал, лежа на мраморной скамейке, как тесто, и замирал сморенный разжиженный мозг. Рабыня же тем временем взбивала пену и вдруг окатывала нестерпимо горячей волной, отчего конвульсивный толчок потрясал все его существо и сознание на миг будто отключалось. Так он лежал долго, пока таяла пена, и терял ощущение времени.
Это наркотическое состояние не могло оставить никого равнодушным, не могло не запомниться. И привыкнув к нему, познав его вкус, можно было всю оставшуюся жизнь мечтать, чтобы это еще раз повторилось. Халид сейчас вербовал его на новый срок, а скорее всего, навсегда, однако воздействовал не на разум, способный к заблуждениям, к самоконтролю, имеющий заряд идеологической установки — на чувства, на вечное стремление человека к блаженству. Ни словом, ни «химией» этого достичь было нельзя…
