«Что же ты плачешь, мать? — стискивая зубы, мысленно спросил Глеб. — Ну хватит. Хватит! Иди!»
Плач неожиданно оборвался, и несколько мгновений внизу была полная тишина.
— Кто здесь? — наконец спросил женщина тихим, боязливым шепотом. — Эй! Кто тут есть?
Глеб замер, затаил дыхание: неужели не подумал, а сказал вслух? И был услышан?..
На четвереньках, стараясь не шуршать сопревшей и пересохшей соломой, он подобрался к лазу — женщина осматривала потолок, чувствовала присутствие человека. А на лице ничего, кроме страха…
Платок с рассыпавшимися шампиньонами валялся в стороне. Забыв о нем, женщина медленно двинулась к воротам, опасливо жалась к стене, словно ожидая выстрела сверху. Сейчас уйдет, позовет людей или даже кому-либо скажет — и все пропало. Не то что прячущийся человек, тут всякий незнакомец вызывает подозрение, а среди земляков Диктатора оппозиции не может быть, и рядом еще учебный центр…
— Не бойся, мамаша, — негромко сказал Глеб и выглянул в дыру. — Не бойся, я свой, русский.
Женщина остановилась у ворот, готовая в любое мгновение скрыться за углом, на заплаканном, красном лице отпечаталось глубокое смятение. Глеб сдвинул автомат стволом вниз и медленно, чтобы не спугнуть, спустился на ограждение коровьего стойла.
— Ты кто? — разглядывая его, проронила женщина. — Дезертир?
— Нет, я не дезертир… Я русский, мать.
— Так русские и есть дезертиры.
— Я сам по себе. Забрался на чердак отдохнуть.
— Значит, бандит, — горестно вздохнула женщина. — Сейчас много бандитов, и русские есть, и чеченцы. Все с ружьями ходят, как ты.
— И не бандит, матушка, — улыбнулся Глеб. — Просто человек. Спал и услышал, кто-то плачет внизу…
— Как не бандит? Зачем вон доски отодрал? — Она указала на чердак. — Может, жизнь еще поправится, так и ферма сгодится. Не все же воевать будут.
В первый же день, дождавшись ночи, Глеб осторожно выломал доски фронтона: иначе невозможно было стрелять из гранатомета на чердаке, реактивный выхлоп, ударившись о преграду, мог опрокинуть, сбить с ног. Конечно, сухая солома после выстрела обязательно вспыхнет за спиной, но пока разгорится, дело будет кончено…
— Потом починю, — пообещал он.
Женщина лишь махнула рукой, мол, знаю, как починишь…
— Все разорили… И что люди думают? Новая ферма была, семь лет, как построили. Считай, и не попользовались. Только обрадовались, не надо навоз вилами кидать, механизация… Вот тебе и механизация.
— Что же ты плакала так, мать? — спросил Глеб.
— Как не плакать? — деловито спросила женщина. — Двадцать лет тут зоотехником отработала, еще в старой ферме мои коровы стояли. Каждое утро в пять часов на ногах, зимой и летом в эту горку… Медали получала, на пенсию собиралась. А какие коровы у меня были! Нет теперь ничего, все растащили, одни слезы остались…
— Кто растащил-то? — Глеб спустился на пол и, не делая резких движений, приблизился к женщине.
— Да все, кому не лень. В одну ночь всех коров по дворам развели.
— Русских-то много в селе?
— Мало… Всего и было шесть домов. Специалисты жили, механик, главный инженер, ветеринар да учителя. Кто по распределению после учебы, кого райком послал. Теперь одна я осталась. Как совесть люди потеряли, так и грабить стали. Русские все уехали, дома побросали. А раньше жили душа в душу с чеченами, зла не знали. Люди и люди, — она присела на перевернутое железное корыто. — Что сделалось нынче? Куда и стыд по девался? Нас уж пять раз грабили, все забрали. Машину угнали, ковры унесли, холодильник… И еще ходят, глядят, что бы взять.
— Неужели свои грабят? — спросил Глеб.
— Свои не трогают. Свои ездят в соседнее село грабить. А из того села — к нам. Мы так раньше ездили опытом обмениваться или с концертами. Весело жили. Теперь как волки стали, где живут — не пакостят. Да легче ли от этого?.. Наказание нам, что ли? Я после техникума сама на юг просилась, так хотелось пожить в теплых краях. Родом-то из Сибири, из холода, там у нас ничего не растет путем. Вот и хотела поискать легкой жизни. Здесь-то в землю семечко брось — вот и урожай. Да и живут здесь богаче, с Сибирью не сравнить. Вон какой дом мы себе построили!.. Да все теперь прахом пошло.
— Президент-то к вам приезжает-нет? — воспользовавшись паузой, спросил Глеб, — Он же земляк ваш.
— Приезжает, да все к себе в село, — пожаловалась она. — У нас редко бывает. К нему ведь не подойдешь, не пожалуешься… Приезжает, тут его любят, чечены так прямо как больные делаются… А не ты ли моего козла прибрал, парень? Козел у меня потерялся… Ой, однако, ты взял!
Обмануть ее было нельзя — все равно бы «услышала» обман, как услышала его мысли…
— Я прибрал, матушка, — признался он. — Прости меня, не по злу — от голода. Подумал, чеченский козел…
— Если чеченский, то и брать можно?.. Вот с этого и пошел весь разор. А говоришь, русский… Какой ты русский, если украл? Это чеченам воровать и грабить можно — нам нельзя, нет у нас такого обычая. Моего козла даже чечены не брали — ты взял.
— Прости, мать… Я тебе деньги за него отдам.
— Да что деньги, — со слезой в голосе проронила она. — Козла жалко, умный был, ласковый… Память по мужу моему. Он покупал, с гор привел. Вот смеху-то было, как вел…
— Что с ним случилось, с мужем твоим? — спросил Глеб, подавая деньги. — Убили?
— Нет, трактором задавило. Пахал там, внизу, за дорогой… Сломалось что-то, полез ремонтировать. Трактор и покатился… — Женщина подняла глаза. — Как это — деньги есть, а голодный? Ох, не простой ты парень. Ох, не просто-ой…
— Бывает, и с деньгами голодный, — уклончиво ответил он. — Всяко бывает, матушка… Ты возьми, возьми деньги.
Женщина убрала деньги, не сводя пытливых глаз, вдруг сказала:
— Ох, знаю я, чего ты сидишь тут! Знаю, кого ждешь… Ой, гляди, парень, попадешься к ним…
— Не выдашь, мать, так не попадусь, — глядя ей в глаза, проговорил Глеб. — Не сердись за козла, я тебе потом другого приведу.
— Не приведешь, — уверенно заявила она. — Дела у тебя худые, голодный сидишь. Ты ведь не от души обещаешь, а чтоб не выдала тебя.
Она тяжело поднялась, подобрала платок, вытащила из шампиньонов кусок хлеба, отряхнула от грибных крошек.
— Возьми вот хлеба… Он чистый, не брезгуй. А мясо больше не ешь. Козел старый, был чуть ли не ровесник мне. Плохое мясо… Закопай его.
Глеб взял ломоть, спрятал в карман.
— Спасибо, матушка…
Она потопталась на своих ногах-тумбах, в последний раз оглядела коровник.
