— Ну, пойду я… Только ты в спину-то мне не стреляй.
— За кого ты меня принимаешь, мать?
— Кто ты есть, за того и принимаю, — не мигнув глазом, сказала женщина. — Чую ведь, кого ты тут караулишь… И вот что скажу: уходи-ка отсюда. Начнешь ты здесь войну, беда мне будет. Не дай Бог, убьют тебя и увидят, что русский. Тогда придут и меня… Уходи, пожалей, если совесть есть. Посиди до ночи и ступай. Не воюй у нашего села.
Уходила она безбоязненно, выбирая дорогу среди рытвин и камней, скрытых в траве. По правилам организации засад, Глеб не имел права отпускать ее, и всякий, попавший сюда, должен был остаться до конца операции. Глеб смотрел в спину женщины и мысленно повторял одно слово — не выдавай…
А рука предательски гладила и раззадоривалась от автоматного ствола.
* * *
В бывшей Югославии Бауди был не в первый раз, хорошо ориентировался, тут его знали, встречали, как старого знакомого, начиная от таможни в морском порту Бар и кончая большими чиновниками в Косово, куда диверсантов привезли на туристическом автобусе. Однако он пытался вделать вид, что впервые оказался на Балканах и радушный прием не что иное, как мусульманский обычай встречать дорогих гостей. Возможно, сам Бауди и имел какую-то ценность для хозяев, но уж никак не собранные с миру по нитке наемники, приехавшие в чужую страну сдавать экзамен на звание профессионального диверсанта и убийцы. Вряд ли благоразумный человек испытает счастье, если примет в своем доме пусть и мирных в данный момент гостей, но с окровавленными руками. А хозяева в Косово закатили чуть ли не банкет по случаю приезда «группы туристов», правда, полулегальный, в каком-то пансионате среди живописных гор, провозглашали здравицы, хотя и смотрели несколько мимо глаз, куда-то в переносицу или на подбородок. Грязев с любопытством наблюдал за этим спектаклем и ждал, чем же кончится дело. Когда же, наконец, и в каких условиях Бауди вскроет заповедный пакет с «экзаменационными билетами». Вина в этом уютном местечке было хоть залейся, хорошего, из разных сортов винограда, и насидевшиеся на «сухом законе» курсанты дорвались до дармовщинки, так что в дело пошли кувшины вместо бокалов. В самый разгар лихого веселья хозяева сразили гостей наповал: будто русалки из волн морских, вышли на пиршество двенадцать юных и не очень юных дев, украшенных розами, в легких купальниках. Осоловевшие курсанты враз встрепенулись, распустили хвосты и перья, пошли кругами, однако по сценарию русалочки играли непорочных нимф и не давались в жадные, изголодавшиеся мужские руки, веселили, поддразнивали вполне пристойными танцами, верно, с заимствованными деталями из древнегреческих обрядовых действ перед воинами-победителями. И обстановка была соответствующая — крытая колоннада, где пировали, мраморные статуи в густых кущах сада. После изнурительных тренировок, горячих скал, марш-бросков по безводным гористым пустыням, психологической подготовки, когда твоя жизнь зависит от длины бикфордова шнура, отрезанного инструктором, когда, подавляя рвотный позыв, зажимая нос, надо зашифровать донесение на разлагающемся, облепленном мухами трупе, а потом еще разобраться с незнакомым аппаратом космической связи и сделать передачу, — и все это под обстрелом, когда над головой вместе с насекомыми летают настоящие пули и бьет в лицо каменная крошка, — даже пропахшая потом казарма кажется раем. Заповедный же уголок на Балканах казался курсантам если не американским фильмом про красивую жизнь, то уж приятным, мечтательным сновидением точно.
Танцовщицы в розах с предусмотрительно убранными шипами исполнили все свои номера и благосклонно согласились остаться на четверть часа в компании с «тургруппой» воинов. А Грязеву вдруг стало жутко. Этот пир со всем антуражем чем-то напоминал гульбу смертников, рабов-гладиаторов, которые завтра погибнут невесть где и за что, хладнокровно и без чувств расстанутся с жизнью, но которым сегодня позволено и полагается все, что можно испытать лишь за долгую жизнь.
Сегодня они получат даже по рабыне на одну, последнюю ночь…
Это был некий реалистический возврат к варварской дикости, словно розами, украшенной современными атрибутами и признаками конца двадцатого века. Умышленно или нет, но в людях искусственно пробуждали древние инстинкты, примитивные чувства и желания, исключая вместе с догматами совести и человечности развитый и обогащенный знаниями разум. Такие же опыты проделывали и с Грязевым, когда в Москве накачивали «химией», а в Турции — на более высоком уровне — турецкой баней. И трудно было преодолеть этот «психотропик», ибо не посмотришься в зеркало, не призовешь своего ангела-спасителя. Он до сих пор не мог избавиться от навязчивого ощущения нежных рук прекрасной банщицы-рабыни, сморгнуть видение — ее темные, потрясающие воображение мужчины глаза. Когда она снилась, Саня стонал, отчего-то плакал навзрыд и, зная, что это сон, не хотел просыпаться.
Теперь аналогичным образом обрабатывали сознание курсантов, правда, не «штучно», как его, а более грубо, скопом, коллективно. Исполняли их мечту, делали реальностью миф о красивой жизни настоящего воина. Пожить так, покататься как сыр в масле, а потом и умереть нестрашно…
Между тем хохлы, заводные и азартно-драчливые ребята, решили сделать алаверды прекрасным недотрогам, покорить сердца или уж хотя бы обратить внимание на себя, поскольку девы улыбались «гладиаторам», однако тоже смотрели профессионально — мимо. Сговорившись, они включили гопака и вышли плясать. Надо сказать, плясали они недурно, слаженно, весело, к тому же умели довольно артистично куражиться, подзадоривать друг друга. Не хватало только оселедцев на темени:
Бауди перед поездкой на Балканы рекомендовал сбрить их вместе с вислыми усами, чтобы избавиться от особых примет. И тут Саня не сдержался, буквально влетел в круг и сразу взял высокий темп и инициативу. Никто в центре «Шамиль» даже не подозревал, что он пляшет, причем профессионально, не для пьяного застолья. Разве что Бауди, изучая его личность, сталкивался в каких-нибудь отчетах-анализах с указанием на способности инструктора. Хохлы ожили от его появления, вначале даже обрадовались, видимо решив утереть нос москалю, — гопак есть гопак! После десяти минут ребята начали трезветь, все еще не оставляя надежду «сделать» инструктора. Истинная украинская душа могла позволить одержать верх над собой где-нибудь в горах на марш-броске, но никак не на пиру, да еще под взорами нимф-молодок. Если хохол не первый, он не хохол.
Как всякое состязание, перепляс притянул внимание всего застолья, а Грязев дразнил, изображал слабеющего, заставлял «гладиаторов» радоваться, потом — резко разочаровываться. Он знал десятки способов, как обезвредить соперника в кругу, и смаковал их, плясал с улыбкой, раскованно, изобретательно. Двое хохлов скоро отвалились один за одним, оставив с Саней самых выносливых. Добровольные помощники только успевали перекидывать звукосниматель на аппаратуре. Лица плясунов между тем начинали каменеть, уже не получалось веселья, скорее, вырисовывалась спортивная злость.
Три месяца жизни в лагере центра «Шамиль», ежедневные долгие тренировки и общение — пусть не всегда дружелюбное, жесткое, на принципах роковой необходимости — сделали свое дело. Сломалась и осыпалась разделяющая Грязева и курсантов незримая стена, умерилась неприязнь, пригасла ненависть. Что бы ни было, по какую бы сторону баррикад ни стояли они, а человеческие взаимоотношения могли сводить и сближать даже врагов, потому что жизнь сама по себе вещь мудрая и пластичная, в отличие от идеологии и ориентированного на нее сознания. Постепенно Саня в каждом рассмотрел человека — хорошего, плохого ли, но человека со всеми присущими ему качествами. Внешне он не менял своего отношения к «гладиаторам», выжимал из них сок и соль, отрабатывая выживаемость в особых условиях, откровенно мучил, выдерживал сутками на леднике в горах и на солнцепеке в долинах, ел сам и заставлял их есть траву, кору деревьев, учил уходить от погони и догонять, прыгать с парашютом на бреющем полете, обращаться с химическим и бактериологическим оружием — все по полной программе «Молнии». Нет, он никого из них откровенно не жалел, но понимал каждого: как ему тяжело, как дрожат мышцы от напряжения, душа от страха, губы и руки от злости. Во имя чего бы они ни мучились — они все равно терпели страдания, испытывали пограничные чувства между жизнью и смертью. И в высшем проявлении этих чувств сотрясались все их земные устремления; в эти критические моменты они как бы очищались, и не сотвори никто из них зла — каждый имел шанс остаться человеком, которого муки научили жить.
