– Смехотворно. Никакой логики. Ему восемнадцать. Когда ты умрешь, он найдет себе другую. И он дурак, если этого не понимает.
Слезы текут у меня по щекам, сначала горячие, потом – холодные. Я закрываю глаза.
– Если ты считаешь, что все это так…
Я сглатываю, чтобы не рыдать.
– …тогда дурак – ты сам.
– Ага, конечно.
Его ботинки скрипят, Питер разворачивается, чтобы уйти.
– Подожди! – кричу я, глядя на его расплывчатый контур, не видя его лица. – Что они с ним сделают? То же самое, что со мной?
– Я не представляю.
– Можешь узнать? – спрашиваю я, вытирая щеки ладонями. – По крайней мере, выяснить, все ли с ним в порядке?
– А зачем? – спрашивает он. – Зачем мне вообще что-то для тебя делать?
Спустя секунду я слышу звук захлопнувшейся двери.
Глава 30
Где-то и когда-то я читала, что у плача нет научного объяснения. Слезы предназначены лишь для смазки глаз. У слезных желез нет очевидной причины к гиперфункции во время эмоционального всплеска.
Думаю, что мы плачем, чтобы выпустить на свободу животную природу, не переставая быть людьми. Потому, что внутри меня зверь, который рычит и скалится, рвется на свободу, к Тобиасу и, превыше всего, к жизни. Как бы я ни пыталась, я не смогу убить этого зверя.
И я рыдаю, уткнувшись лицом в ладони.
Влево, вправо, вправо. Влево, вправо, влево. Вправо, вправо. Повороты от точки отсчета, двери камеры, к месту назначения.
Теперь я в другом помещении. Вижу наклонное кресло, как у зубного врача. В другом углу стол и экран. Джанин сидит за компьютером.
– Где он? – спрашиваю я.
Я ждала часами, чтобы задать этот вопрос. Задремала, и мне приснилось, что я гонюсь за Тобиасом по коридорам в штаб-квартире Лихачества. Как бы быстро я ни бежала, он все равно оставался далеко впереди. Я видела, как он исчезает за поворотами, видела то рукав рубашки, то каблук ботинка.
Джанин озадаченно смотрит на меня. Но на самом деле она играет со мной.
– Тобиас, – произношу я. Мои руки дрожат, но не от страха, а от гнева. – Где он? Что вы с ним делаете?
– У меня нет причин раскрывать эту информацию, – отвечает Джанин. – Теперь у тебя нет способов надавить на меня, я их просто не вижу. Если ты не собираешься изменить условия нашего соглашения.
Мне хочется заорать ей в лицо: «Конечно, я лучше что-то узнаю о Тобиасе, чем нечто новое о моей природе дивергента!» Но я молчу. Я не могу принимать поспешных решений. Она сделает с Тобиасом то, что намерена, независимо от меня. Сейчас нужно понять, что происходит со мной.
Я вдыхаю через нос и выдыхаю через нос. Трясу руками. Сажусь в кресло.
– Интересно, – медленно тянет она.
– Разве ты не управляешь фракцией и не ведешь войну? – спрашиваю я. – Что ты здесь делаешь, проводя опыты с шестнадцатилетней девочкой?
– Ты по-разному себя характеризуешь, в зависимости от необходимости, – она откидывается в кресло. – Иногда настаиваешь на том, что ты не маленькая девочка, иногда, наоборот, убеждаешь в этом. Мне любопытно знать, как ты на самом деле себя воспринимаешь? Как девочку или как взрослую? Или вообще по-другому?
– У меня нет причин раскрывать эту информацию, – я копирую ее бесстрастный тон.
Слышу тихий звук. Это Питер, который прикрывает рот, чтобы не смеяться. Джанин гневно глядит на него, и смех с легкостью превращается в приступ кашля.
– Кривляние – детская черта, Беатрис, – говорит она. – И она тебе не свойственна.
– Кривляние – детская черта, Беатрис, – старательно передразниваю я ее голос. – И она тебе не свойственна.
– Сыворотку, – приказывает Джанин, глядя на Питера. Тот подходит ближе и копается в черной коробочке, стоящей на столе. Достает шприц с уже насаженной иглой.
Идет ко мне, и я протягиваю руку.
– Позволь, я сама.
Он смотрит на Джанин, ожидая ответа.
– Ладно, хорошо – разрешает она.
Питер отдает мне шприц, я втыкаю иглу в боковую сторону шеи и нажимаю на поршень. Джанин одним пальцем нажимает кнопку на клавиатуре, и вокруг меня все темнеет.
Моя мама стоит в проходе, вытянув руку вверх и держась за поручень. Она смотрит не на людей, сидящих вокруг меня, а на город, по которому мы едем в автобусе. У мамы появляются морщинки на лбу и в уголках рта, когда она хмурится.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Еще столько надо сделать, – отвечает она, делая еле заметный жест в сторону окна автобуса. – А нас осталось так мало.
Понятно, о чем она говорит. За окнами автобуса – развалины, всюду, куда ни глянешь. Здание на другой стороне улицы – в руинах. Переулки засыпаны битым стеклом. Интересно, кто все настолько разрушил?
– Куда мы едем? – спрашиваю я.
Она улыбается мне, и я вижу другие морщинки, у краев глаз.
– В штаб-квартиру Эрудиции.
Я хмурюсь. Большую часть жизни мы всеми способами избегали контактов с эрудитами. Отец даже говорил, что не хочет дышать с ними одним воздухом.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Они нам помогут.
Почему у меня сжимает живот, когда я думаю об отце? Я представляю себе его лицо, состарившееся раньше времени от разочарования миром, в котором он жил. Волосы, коротко стриженные, по традиции Альтруизма. Та же самая боль в животе, которую я чувствовала, когда долго не ела, – боль от пустоты.
– С папой что-то случилось? – спрашиваю я.
Она качает головой.
– Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю.
Глядя на мать, я не испытываю такой боли. Но чувствую, что должна запомнить каждую секунду, которую мы проводим сейчас вместе. Но если мама не настоящая, что тогда?
Автобус останавливается, двери со скрипом открываются. Мать идет по проходу, я следом. Она выше меня ростом, поэтому я гляжу ей между лопаток, на позвоночник. Но она только выглядит хрупкой.
Я выхожу на тротуар. Под ногами хрустят осколки стекла.
– Что случилось?
– Война, – отвечает мама. – Та, которой мы пытались избежать всеми способами.
– И эрудиты нам помогут?
– Боюсь, все, что твой отец нес насчет эрудитов, пошло тебе во вред, – мягко говорит она. – Они совершали ошибки, конечно, но они такие же, как все, смесь хорошего и плохого. Что бы мы делали без врачей, ученых и учителей?
Она приглаживает мне волосы.
– Постарайся запомнить это хорошенько, Беатрис.
– Запомню, – обещаю я.
