И тут мне приходит мысль. Самое нелогичное – никуда не бежать.
Я хватаю Питера за рукав и тащу к ближайшему зданию. Шестиэтажное, с широкими окнами в ряд, разделенными узкими кирпичными перемычками. Первая дверь, которую я дергаю, оказывается закрытой, но Тобиас стреляет в окно рядом с дверью до тех пор, пока оно не раскалывается, и открывает дверь изнутри.
Здание совершенно пустое. Ни единого стола, ни стула. И слишком много окон. Мы выходим на аварийную лестницу, и я проползаю под первым пролетом, так, чтобы лестница закрывала меня. Тобиас садится рядом со мной, Питер – напротив нас, поджав колени к груди.
Я пытаюсь перевести дыхание и успокоиться, но это нелегко. Я была мертва, а потом ожила. Почему? Благодаря Питеру?
Я гляжу на него. Он сохраняет невинный вид, несмотря на то, что сделал все, чтобы доказать, что не невинен. Его сверкающие черные волосы лежат гладко, будто он и не летел сломя голову больше мили. Круглые глаза оглядывают лестницу, а затем останавливаются на мне.
– Ну? – спрашивает он. – Что ты на меня так смотришь?
– Как ты это сделал?
– Ничего сложного, – замечает он. – Взял парализующую сыворотку, подкрасил в лиловый, подменил смертельную. Подменил провод, идущий в кардиомонитор от твоего сердца, на пустой. С кардиомонитором оказалось труднее. Пришлось позвать на помощь кое-каких эрудитов с оборудованием – пультом дистанционного управления и прочей хренью. Если начну объяснять, ты не поймешь.
– Но зачем? – спрашиваю. – Ты хотел, чтобы я умерла. Что изменилось?
Он сжимает губы, но не отворачивается. Потом открывает рот, раздумывая, и отвечает.
– Не люблю быть в долгу ни у кого. О’кей? От мысли о том, что я тебе чем-то обязан, меня тошнило. Я просыпался по ночам с ощущением, что меня вот-вот вырвет. В долгу у Сухаря? Совершенная чушь. Я не смог этого вытерпеть.
– О чем ты говоришь? Где ты мне задолжал?
Он закатывает глаза.
– В Товариществе. Кто-то стрелял в меня. Пуля шла на уровне головы. Могла попасть мне прямо между глаз. Ты оттолкнула меня в сторону. До этого мы были в расчете – я едва не убил тебя во время инициации, ты едва не убила меня во время симуляции. На равных, так? А после того…
– Ты чокнутый, – говорит Тобиас. – Так нельзя жить в этом мире… когда каждый все считает.
– Разве? – спрашивает Питер, приподнимая брови. – Я не знаю, в каком мире живешь ты, но в моем люди делают что-то для тебя по двум причинам. Либо если они хотят что-то взамен, либо если чувствуют, что чем-то тебе обязаны.
– Это не единственные причины, по которым люди что-то для тебя делают, – говорю я. – Иногда они делают что-то потому, что тебя любят. Ну, может, не тебя, но…
– Именно та ерунда, которую я ожидал услышать от Сухаря, – хмыкает Питер.
– Видимо, нам придется убедить тебя, что ты нам чем-то обязан, – добавляет Тобиас. – Иначе ты быстренько побежишь к тому, кто предложит сделку получше.
– Ага, – улыбается Питер. – Почти всегда так и бывает.
Я качаю головой. Не могу представить себе, как так можно жить. Все время считать, кто тебе что дал, что надо отдать взамен, никакой любви, преданности, прощения. Одноглазый с ножом в руке, ищущий, кому другому глаз выколоть. Это не жизнь. Это ее бледное подобие. Интересно, откуда он этому научился.
– Когда нам будет можно отсюда вылезти, как думаешь? – спрашивает Питер.
– Через пару часов, – отвечает Тобиас. – Надо идти в район Альтруизма. Там бесфракционники и лихачи, те, кто без приемопередатчиков, не подверженные симуляциям. Должны быть.
– Фантастика.
Тобиас обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к его плечу и закрываю глаза, чтобы больше не глядеть на Питера. Я бы много могла ему сказать, но не уверена, стоит ли заводить разговор здесь и сейчас.
Мы идем по улицам, которые когда-то были для меня домом, говорим и умолкаем, люди смотрят на меня внимательно. Они считали – наверняка считали, учитывая умение Джанин распространять новости, – что я умерла шесть часов назад. Я замечаю, что у некоторых бесфракционников метки синей краской. Они уязвимы перед симуляциями.
Здесь, когда мы в безопасности, я осознаю, что у меня на ступнях куча порезов от бега босиком по битому стеклу и обшарпанным тротуарам. Каждый шаг начинает причинять боль. Я стараюсь сосредоточиться на этом и отвлечься от любопытных взглядов окружающих.
– Трис? – окликает нас кто-то. Я подымаю взгляд и вижу на тротуаре Юрайю и Кристину с револьверами в руках. Юрайя бросает револьвер на траву и бежит ко мне. Кристина бежит следом, но медленнее.
Юрайя подбегает, но Тобиас выставляет руку, преграждая ему путь. И я очень благодарна ему. Сейчас я не в состоянии выдержать объятия Юрайи, его бурную радость и неизбежные расспросы.
– Ей много пришлось пережить, – объясняет Тобиас. – И сейчас ей надо просто поспать. Она будет в тридцать седьмом доме, по этой улице. Приходи в гости завтра.
Юрайя хмуро глядит на меня. Лихачи не любят ограничения, а он – лихач до мозга костей. Но, должно быть, соглашается с оценкой моего состояния.
– О’кей, завтра, – кивает.
Кристина подходит и, протянув руку, слегка сжимает мне плечо. Я пытаюсь выпрямиться, но мои мышцы сковали меня, как цепями, и я продолжаю сутулиться. Мы идем дальше, и взгляды людей щекочут мне затылок. Когда Тобиас подводит меня к серому дому, принадлежавшему Маркусу Итону, я чувствую сильное облегчение.
Не знаю, каких усилий ему стоит войти внутрь. Для него дом наполнен воспоминаниями о криках и ругани родителей, свисте ремня в воздухе, часах, проведенных в темной кладовой. Но, когда он ведет меня и Питера на кухню, на его лице нет признаков беспокойства. Мне лишь кажется, что он выпрямился и стал выше. Таков его характер. Он всегда становится сильнее, когда от него ждут слабости.
На кухне стоят Тори, Гаррисон и Эвелин. Зрелище ошеломляет меня. Я приваливаюсь плечом к стене и закрываю глаза. Перед моим мысленным взглядом стол, на котором меня казнили, будто отпечатавшийся на обратной стороне век. Я открываю глаза. Пытаюсь дышать. Они что-то говорят, но я не слышу. Почему Эвелин в доме Маркуса? Где он сам?
Эвелин обнимает Тобиаса одной рукой, другой касается его лица и прижимается к нему щекой. Что-то говорит ему. Он улыбается, отходя от нее. Воссоединение матери и сына. Мне не кажется, что это умно.
Тобиас разворачивает меня и, положив мне одну руку на талию, а второй взяв меня за руку, чтобы не прикасаться к раненому плечу, ведет к лестнице. Мы подымаемся наверх.
Там бывшая спальня родителей, его комната, между ними – ванная. Он приводит меня к себе, и я на мгновение замираю, оглядывая место, где он провел большую часть жизни.
Он продолжает держать меня за руку. Постоянно старался касаться меня, так или иначе, с того момента, как мы ушли из-под лестницы, где прятались, будто боялся, что я развалюсь, если он не будет меня придерживать.
