Интересно, где Скворчевский? В другой машине? Или показал удостоверение, успел отбрехаться и отпущен? Вот досада, если так!..
Привезли в УВД – зачем Петровке отдавать свою добычу? Они запишут победу на свой счет, те еще деятели статистики…
Первый раз Бурцева ввели под конвоем в казенное учреждение… Потом впервые в жизни бросили за решетку! В настоящую камеру-одиночку, с дверью из металлических прутьев. Наручников не сняли (первое нарушение!). Ну да и плевать! Зато следом протащили Скворчевского в другой конец коридора! Разумеется, в одну камеру не посадят…
Куда делся его напарник-телохранитель с лестничной площадки? Тоже прихватили или, согласно инструкции, помчался за подмогой?
Скорее последнее. При начальнике такой спецслужбы ротозей, которого мог бы схватить патруль вневедомственной охраны или даже ОМОН, ходить не будет. Оставил шефа и тихо ушел, чтобы не устраивать перестрелки и не нарываться на скандал. Группа захвата спокойно могла принять его за соучастника, стоящего на стреме…
А скандала все равно не избежать генералу!.. Разумеется, замнут, еще и извиняться перед Скворчевским станут, но все равно в своих кругах хвоста ему навертят. Есть ведь у него свой шеф… Заслать бы ему копию пленки с допросом Елизарова, чтоб все до кучи…
Садиться на деревянную, закрепленную лавку Бурцев не стал, обнаружив, что вокруг него – невероятная и мерзкая грязь.
Он знал: к этой грязи нельзя прикасаться ни в коем случае. Иначе она, как всякая тонкая материя, начнет впитываться в кожу, в кровь, в мысли…
Сергей облокотился на решетчатую дверь – голова еще кружилась, выглянул наружу. Седой коридорный старшина с дубинкой за поясом и длинным, как шомпол, ключом заметил его, подошел, спросил через губу:
– Чего тебе? Отойди от решетки!
– Снимите наручники, – сказал Бурцев, но из-за разбитых губ получилось невнятно, шепеляво.
– Что? – протянул старшина. – Садись, говорю!
– Снимите! – он показал скованные за спиной руки.
– Я тебе сейчас сниму, – вяло пригрозил коридорный. – Отойди и сядь.
А Сергей поймал себя на мысли, что уже ненавидит этого коридорного. Какие-то вывернутые ноздри, тонкие, бесцветные губы на плоской физиономии, свиные, туповатые глазки… Натуральный ублюдок! И вообще, козел вонючий, мент поганый!..
И тут же затормозил поток своей ненависти.
У него уже срабатывала психология затворника, узника, насмерть пронизанного отчаянием и злобой человека.
Не то что прикасаться к стенам и предметам – тут нельзя было даже находиться, ибо отрицательной эфир всасывался в кровь…
И в разум…
И попробуй жить потом на воле, среди нормальных людей, кто не изведал такого эфира, кто не отравился энергией ненависти и презрения.
Бурцев попытался представить коридорного в кругу семьи (должна же быть у него семья – жена, дети, старые родители?) – не удалось. Его образ сопротивлялся, не вписывался в нормальную человеческую среду.
– Пригласите офицера, – попросил Бурцев. – Я работник Генпрокуратуры, специальный прокурор.
– Кого тебе? Прокурора? – не расслышал старшина. – Будет тебе прокурор… Отойди от решетки!
Коридорный выдернул резиновую палку, прицелился сквозь решетку, чтобы ударить в живот, – Сергей предусмотрительно отошел и встал посередине камеры.
Нет, лучше абстрагироваться от реальности и думать о чем угодно, только не о собственном положении. Допустим, о скандале, который ждет генерала Скворчевского. Приятная и забавная мысль…
Нет, лучше думать о Наденьке. Или о колдунье Ксении…
О дочери! Это же прекрасно, думать о дочери! Ей сейчас должно быть шесть лет. Боже мой, скоро пойдет в школу! Платьице, белый фартук, цветы в руке… На кого она похожа? И как ее зовут… Как ее имя, Господи?!
Коридорный услышал этот немой возглас, словно Архангел возник перед решеткой, вставил ключ, отработанным движением распахнул дверь.
– На выход! Руки за спину!
Забыл, что задержанный сидит в кандалах…
В коридоре, а потом на внутренней лестнице Бурцеву стало чуть легче: продуваемые летними сквозняками, эти пространства не скапливали столько летучей черной материи…
Его привели в тесный, типичный для уголовного розыска кабинет, где на столах сидели в ожидании работы два молодца в рубашках с короткими рукавами и галстуках, перетянутые ремнями от подвешенного под мышки оружия. Бравые ребята, смелые, с хорошим опытом, наверняка с чувством злого милицейского юмора. Усадили на стул посередине, так, чтобы можно было подходить с любой стороны, осматривали, будто скульптуру на площади.
– Типичный гаврюха, – сразу же определил тот, что был в маленьких модных очечках. – На зоне ходил в мужиках, откинулся, судя по бороде, полгода назад.
– Да, не повезло тебе, парень, – пропел, а потом резко склонился к Бурцеву второй, с крашеными волосами. – Из какой губернии в столицу пожаловал? Из Тверской? Вологодской? Или из Урюпинска?
С каждым вопросом он делал несильные, но ощутимые толчки то в плечо, то в грудь – это был чисто милицейский прием: держать постоянный физический контакт с допрашиваемым, психологическое давление.
– Мужики, – прошепелявил Сергей. – Снимите наручники.
– Жора, это что за диалект? – спросил крашеный очкарика. – Вятский, что ли?
– Московский.
Бурцев глянул исподлобья, опасаясь, что вновь накатит волна ненависти.
Не накатила. Даже когда крашеный дыхнул в лицо запахам жевательной резинки, рассмеялся с жалостью и тычки стали почти дружеские.
– Слушай, ты, лох… Да ты хоть знаешь, в чью квартиру вы с приятелем въехали? Ты представляешь, кто там живет?
– Я живу, – как мог сказал Бурцев и обнаружил, что одного переднего зуба нет, а два рядом качаются.
– Что? – теперь развеселился очкарик. – Не понял? Кто живет?
– Бурцев Сергей Александрович, – сказал он, жалея выбитый зуб – ну как теперь на люди показаться?
Они мгновенно переглянулись, поняли друг друга. Крашеный резко схватил за бороду, сжал пальцы.
– Сука… Да ты не гаврюха, если по наводке работал. А чей тогда? Из какой братвы?
– Из спецпрокуратуры, – едва выговорил, а скорее высвистел Бурцев.
Они еще раз переглянулись. Но не оттого, что поверили и испугались, напротив, возвели его в более высокий воровской ранг. Шутка сказать, знали, чья квартира, и пошли.
– На хрен, в камеру его, – сказал умненький очкарик и поднял трубку прямого телефона.
– Это не правильно, – заметил Бурцев. – Снимите наручники и оставьте здесь. Иначе потом не прощу, мужики.
– Что ты не простишь? – Крашеный, похоже, разобрал только одно слово, но выпустил бороду.
