Представительный, седовласый Копысов приблизился к постели на прямых ногах, коснулся руки мэтра.
— Ради бога извините… Я бы не посмел в такой час… Но дело не терпит отлагательств.
Мастер никогда не позволял себе сказать другому человеку «ты», не допускал грубой или даже простонародной речи, и эти привычки стали его сутью. Но тут он словно потерял контроль над собой и выпустил на волю то, что подспудно таилось в нем всю жизнь.
— Ну что тебе?.. Какого рожна… Профессор не обратил на это внимания.
— Поступила информация… Министерство подготовило своего человека, есть приказ о назначении. Но пока держат… И сразу же после вашей… Это катастрофа.
— Дай мне… умереть, — попросил Мастер.
— Но ЦИДИК окажется в руках проходимцев и националистов! Они посмели пренебречь вашим мнением!
Когда-то он сам учил Копысова настойчивости, воспитывал упорство и смелость в любом деле идти до конца. Тот был хорошим последователем, и отвязаться от него не было никакой возможности.
— От меня-то что…?
— Приказ! Задним числом! О назначении!..
— Назначает министерство…
— Они не посмеют отменить! Или признать недействительным. В обществе уже готовятся!.. Прощание с телом, траур…
— Проект приказа есть, — подхватилась Лидия Игнатьевна, чтобы остановить профессора, потерявшего чувство меры. — Вам только подписать и поставить дату своей рукой.
На подставке перед ним оказался печатный текст на бланке ЦИДИКа и в пальцах — авторучка. Академик расписался — получилось совсем не плохо — и тотчас решил одним взмахом покончить с земными делами.
— Пригласите… кто ждет, — попросил он секретаршу. — Сразу всех…
— Но ваши близкие надеются на приватную… встречу, — слабо воспротивилась Лидия Игнатьевна, подбирая уместные слова. — Меня предупредили…
— В таком случае… Прогоните всех. Я умираю… Не мучайте меня…
— Хорошо. — Она метнулась к двери.
— На одну минуту… — выдохнул вслед академик.
Несмелая, скорбная толпа из девяти человек влилась в кабинет и, будто на сцене, перед награждением, выстроилась полукругом возле смертного одра в молчаливой неподвижности. Разве что сморщенная горбатенькая старушка, спрятавшись за спины, тихонько плакала в черный носовой платок. Это были действительно близкие, среди них не оказалось ни одного официального лица или чиновника; по воле умирающего Лидия Игнатьевна известила совсем неожиданных, а то и вовсе не знакомых ей разновозрастных людей.
Мастер чуть развернул голову и сонным, малоподвижным взглядом окинул присутствующих: земная память еще тлела фитильком угасшей свечи.
…бас из Большого театра Арсений Булыга, в дружбе с которым были прожиты трудные послевоенные годы, сам уже старый, вот и плечи опустились, и грудь впала — какой уж там Иван Грозный!..
…друг младшего внука: они тогда вместе ехали на мотоцикле — и царапины не получил, хотя пролетел по воздуху шестнадцать метров и укатился под откос. Однако после катастрофы потерял дар речи и вот уже три года молчит, пишет удивительные по мироощущению стихи, но показывает только дедушке-академику…
…бывший оперуполномоченный МГБ, прятавший доносы стукачей и тем не раз спасавший Мастера от арестов…
…сотрудница отдела редких книг и рукописей из Ленинки, позволявшая выносить за пределы библиотеки любой раритет: и тогда-то была в возрасте, а и сейчас еще крепенькая, с живыми печальными глазами. «Вы — гений! — говорила она, когда будущий академик издал всего несколько первых работ. — Поверьте мне, у вас большое будущее»…
…известный филолог и критик Сарновский, еще молодым человеком помогавший создавать ЦИДИК, но в расцвете славы ставший невозвращенцем. Приехал в Россию несколько лет назад и оказался никому не нужным. Теперь заместитель директора ЦИДИКА…
…и университетская однокашница Валя Сорокина еще жива, стоит за спинами и плачет. Приютила, когда Мастер вернулся из лагерей, пораженный в правах, с запретом преподавать в вузах, целый год поила и кормила, чуть не развелась с мужем из-за него…
…аспирант Евгений Миронер, любимый и последний ученик, светлая, умная голова — только бы не ушел в бизнес или не уехал из страны…
…преподаватель философии Кораблев — постоянный оппонент и возмутитель нравов в ЦИДИКе, та самая щука, чтоб карась не дремал…
…и последней, у ног, от скромности и природной застенчивости, пристроилась Ангелина, вдова старшего сына, все последние годы ухаживавшая за старым и немощным свекром. Как только Лидия Игнатьевна появилась в доме — ведь ушла, чтоб не мешать, не мозолить глаза большим людям…
— Подойдите ко мне, — попросил академик, подавая Ангелине руку.
Она не могла пройти между людьми и кроватью — чтобы не заслонять, — обошла кругом, приблизилась к изголовью.
— Я здесь, папа…
Он сам взял ее сухонькую ручку, но подержал и выпустил.
— Прощайте… Не забывайте меня.
Ангелина не заплакала — не хотела мешать своими слезами, только поклонилась и пошла в двери. Остальные же все еще стояли и смотрели, как Мастер начинает подрагивать, а костистые, синеющие пальцы его и вовсе выбивают неслышную дробь. Наконец умирающий махнул рукой.
— Ступайте… Мир вам…
После прощания с близкими он попросил сиделку выйти. Та все поняла, поцеловала в лоб и ушла, скрывая слезы. А он унял вдруг пробежавшую легкую дрожь в конечностях, однако не избавился от разливающегося по телу смертного озноба. Теперь холод бежал не от рук и ног, а зарождался под гортанью — там, где собрался, сосредоточился его дух. Перестав этому сопротивляться, он несколько минут прислушивался к плеску ледяных волн, пока не обнаружил, что их такт сопрягается с биением сердца, и от каждого толчка остывшая кровь сильнее студит тело, изношенное, проржавевшее, как консервная банка.
Потом он потерял счет времени, а вернее, считал его другим образом — насколько становился неподвижным и бесчувственным. Но от всего этого разум высветлялся настолько, что, казалось, в голове, где-то в теменной части, уже горит иссиня-белая лампа. И с усилением ее накала, с ритмом холодеющего сердца наваливался необъяснимый, безотчетный страх.
— Почему? — будто бы спросил Мастер, ощущая, как дух его, уже взбугрившийся у основания горла, внезапно утратил свою пузырчатую шипучую легкость, содрогнулся и начал каменеть, словно раскаленная лава в жерле вулкана, так и не выплеснувшаяся наружу.
* * *
Он очнулся от удушья, попытался разжать зубы, открыть рот, чтобы вздохнуть, и ощутил, как лицо — глаза, губы, нос, нижняя челюсть — все закаменело, покрытое чем-то сырым и тяжелым. Первой мыслью было: его опять мучают охранники, втоптали в землю, забили сапогами голову в болотную грязь и бросили умирать. И это осознание насилия заставило Мастера сопротивляться; он не в силах был поднять голову, но дотянулся рукой и стал отковыривать, сгребать вязкую, сохнущую массу. Наугад, скрюченными пальцами он зацепил твердую кромку возле уха и одним движением сорвал с лица облепляющую тяжесть, как коросту.
