Второй грамотой царь Иоанн Васильевич жаловал земли по Истре и пятьсот душ думному дьяку, боярину Нестору Углицкому, обязывая его обустроить сию вотчину храмами, мельницами, мостами и переправами.
— Ириней, так ты что, боярин? — искренне изумился Космач.
— Да какие мы бояре, — вздохнул тот. — Странники…
— Не боярин, так князь! А этот родовой титул навечно дан.
— Что ж ты потешаешься, Юрий Николаевич? Нам и места на земле нет…
— Как же нет? А вот земли по Истре и пятьсот душ крепостных!
Лесные скитальцы мирского юмора не понимали вообще, хотя свой, внутренний, у них существовал и, напротив, был непонятен мирским. Ириней взбагровел и набычился.
— Ты мне подскажи… Куда с бумагами идти? А не смейся.
— С этими никуда. Разве что в музей сдать, вместе с братиной.
— Нехорошо говоришь, паря…
— Ты же взрослый человек, боярин! Там же не написано, что ты родился! И кто родители.
— Дак чего писать, я так помню:
— Что ты помнишь?
— У Авксентия было четверо сыновей, мы пошли от Савватея Мокрого, а он как раз отец Нестора.
— Ну и что?
— Да как что. Люди же и подтвердить могут. У Нестора было девять детей мужского полу от двух жен, так мы пошли от первой, Ефросиньи. Потом был Иван Углицкий Рябой, а от него Ириней и Фома. Фома стал Рябой прозываться, а мы от Иринея, так Углицкие. На Кети есть Хотина Прорва, а там Селивестор Рябой. Однова сбежались на тропе да побаили о старом житье — сродник наш. От Иринея пошел Феодосии Углицкий, коего при Никоне на дыбу вешали, огнем жгли и потом плетями забили. Селивестор засвидетельствовать может, он записанный, документ имеет и живой пока. А в Воротилово я не пойду. Тамошний начальник хоть из кержаков, но худого рода, жидкий совсем. Он наших много под тюрьму подвел. Лет пять тому Никодим Голохвастов ему объявился…
— Погоди, Ириней Илиодорович, — остановил Космач. — А что, у кого-то еще есть такие грамоты?
— Есть, должно, и не токмо у наших. Кто не потерял… А ты это к чему?
— К тому, что среди ревнителей древнего благочестия оказались бояре.
— Да какие мы бояре? Уж не смейся-ка…
— Слушай, ты невест своим сыновьям искал среди странников? Или и в других толках?
— Везде искал, но все перестарки да худородные остались. Молодые-то уходят в мир, детей уводят…
— А худородных снох тебе не надо?
— Старики заповедали, из каких родов брать, из каких нет, — развел руками Ириней. — Не по достоинству нарушать-то… Старшему невеста есть, по давнишнему уговору. Адриана Засекина дочка. Всем хороша, да не желает в Полурады идти, мол, замуж за Арсения твоего пойду, а в курную избу нет. Лучше уж вековухой останусь… В Напасе она, с родителем…
— Адриан Засекин тоже из бояр. Были князья Засекины…
— Да полно тебе, Юрий Николаевич. Что с бумагами-то? — Потряс свитками.
— Спрячь эти грамоты и больше никому не показывай, — посоветовал Космач. — Никогда и никому. И детям накажи.
— Как же паспорт выправить? Нету других бумажек.
— А уйти все равно хочется?
— Душа рвется!.. Да ведь посадят, коль так выйти. Я бы ладно, что мне тюрьма? Как подумаю, жене сидеть, сыновьям, дочери, — тошно делается… Вавилу-то видел, эвон какая. А куда я дену ее в Полурадах?
— Ладно, похлопотать попробую, — пообещал Космач, чувствуя, как его распирает от предощущении.
— Токмо уж не обмани! Ну что мне. к сонорецким старцам подаваться?
— А кто такие сонорецкие старцы? Не первый раз слышу…
Тот слегка встревожился: болтнул лишнего, — потому ответил уклончиво.
— На Сон-реке живут, люди. — Ириней уже спрятал глаза под валяной шапкой, как в раковине.
— Скажи-ка мне, какие фамилии еще есть в Полурадах? — Это был совсем легкий для него вопрос. — Кроме Углицких?
— Хворостинины есть. — Насторожился. — Нагие да Щенятевы… А боле нет никого.
— Память у тебя хорошая. А мог бы ты назвать странников, кто ходит или живет по Соляной Тропе? Роды назвать, по фамилиям и прозвищам?
Ириней враз сопливить и чихать перестал, передернуло его, будто от холода или омерзения.
— На что тебе роды наши?
Космач понял, что поспешил, все расспросы следовало оставить на будущее. Что касалось его лично. Ириней не таил, напротив, высказал самое сокровенное, однако на всем остальном лежало табу, срабатывал некий корпоративный интерес — ни при каких условиях не выдавать своих.
— Интересуюсь как ученый, не бойся, — попробовал успокоить, но было поздно.
Ириней спрятал свитки под рубаху и пошел, демонстрируя полное спокойствие, но вдруг вернулся неузнаваемым, лицо тяжелое, в глазах глубокая печаль, будто на похоронах. Выпрямился, вскинул свою широкую бороду, свысока глянул — вот откуда стать и горделивость Вавилы!
— Однако скажу тебе, Юрий Николаевич… Раз так, не надобно мне ни бумаги, ни документа. Уж лучше я в тюрьме посижу. И пусть женщины сидят…
— Не понял ты меня, Ириней Илиодорович, — разозлился Космач. — Это мне для науки надо — не для переписи. Сам говоришь, нет больше Соляной Тропы! Вы ведь скоро все из скитов поразбежитесь, а старики вымрут. Через двадцать лет даже памяти о вас не останется! Ты подумай! Я же хочу, чтоб люди знали о старообрядчестве и через сто, и через тысячу лет. Как вы жили, отчего раскол случился, почему в лесах скрывались, как веру свою берегли от анчихристовых властей. Да и кто вы на самом деле, никто толком не знает. И не узнает никогда.
Ириней выслушал все, но так и ушел с высоко поднятой головой.
А Космач расстроился и распалился еще больше, когда вечером узнал, что, ко всему прочему, куда-то ушли их лошади, пасшиеся вольно вместе с хозяйскими, и сыновья Иринея, несмотря на ночь, отправились на поиски.
Таким пришел к своей больной «жене» и обнаружил, что она в полном здравии, если не считать насморка и красного носа. Зимняя часть дома была срублена отдельно, стены из сосен в обхват, двери толстые да еще войлоком обшиты, говорить можно было в полный голос — не услышат.
Ассистентка лежала в постели, белое рубище, будто умирать собралась, и смотрела жалобно, прощально. Рядом на лавке пакет с лекарствами и деревянная кружка с каким-то настоем. Он, как доктор, потрогав лоб, заглянул в горло, велел показать язык.
— Как это понимать?
— Мне плохо. — В голосе слышался каприз. Чувствую себя ужасно, все тело болит, морозит и голова раскалывается.
