— Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила еду, а он неразговорчивый, зачем пришел — молчит. Попросился дров попилить, я сухостоя навозила… Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит. Избушка возьми и вспыхни — дым столбом встал, мороз… Пока бежали, уж и тушить нечего.
— Умышленно спалил.
— Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку. Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул — загорелась и банька.
— Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала.
— Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же в новую баню… К Елизарию жить просился — тот не берет, мол, и у меня все попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да поселили. А топить уж не давали ему — сами все, и трубу закрывали. Тут он немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо. Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла. Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги потерялись, милиция отобрала…
— Интересно. — Космач сел на табурет. — А ведь так и было. Только не бумаги — диссертацию потеряли В МИЛИЦИИ.
— Значит, он про то знает. — Она тоже опустилась на край постели, положив руки в перстнях на колени.
— Выходит, что знает… А дальше что?
— А видит, толку нет, так стал Елизария обхаживать. Елизарий ему свои мараки дал. Помнишь, он все на бересте писал?.. Этот Михаил-то Павлович сидит да читает, с утра до ночи, а то и свечечку затеплит и ночью сидит. На лыжи встанет, в лес сходит и опять в хоромину. И вот в канун Рождества мы к Маркуше на всенощную пошли и токмо встали пред образа, бабушка говорит, ступай-ка и позри, что там гость наш делает, кабы хоромину не сжег. Я не в дверь, через подклет вошла, а он не читает, с палкой ходит по двору, как слепой…
— С какой палкой?
— Светлая такая, с круглым решетом на конце. Знаешь, на котором орехи просеивают?.. На другом конце палки коробочка и на ней сурики горят.
— А что такое — сурики?
— Да ты видел на болоте, ночью идешь — светятся, зеленые, розовые…
— Это был прибор? Аппарат?
— Кто знает? По-нашему, так палка анчихристова. — Вавила усмехнулась: все-таки ее возвышенное, блаженное спокойствие не могли испортить даже воспоминания об опасности. — Небось из огня-то голый выскочил, а откуда палка взялась?.. Посмотрела за ним, и как только он к бабушкиной светелке подобрался, я ногами как затопаю — ты что тут делаешь, бесерменин эдакий?! Ты что своим жезлом сатанинским нашу хоромину крестишь? А он и не испугался, разве что вздрогнул и говорит спокойно: «Я, Вавила Иринеевна, по заданию Юрия Николаевича дом ваш исследую, крепкий ли, нет. Вот здесь у вас венцы погнили, вот здесь так скоро бревна вывалятся… Но вы не печальтесь, весной мастерить буду. Ведь вы не в состоянии, женщины…» Ишь благодетельный какой! Но верно все указал, хоромина и правда обветшала. Сам же быстренько решето свернул, палку смял и в коробочку засунул. Ох, говорю, бес попутал, Михаил Павлович, ты уж прости меня. Мы ж люди лесные, темные, науки не понимаем, и все по-старому: топором постукаешь, и видно, где сгнило. Коль возьмешься мастерить, так молиться за тебя будем. Прибегаю к бабушке, все как есть рассказала, она и говорит, ну, осталось узнать, куда он в лес ходит, за какой надобностью. Утром еще затемно, когда Михаил Павлович спал, встала на лыжи и давай его следы пытать. А он навертел, накрутил меж озер, да токмо я лыжницу и под снегом чую, даже если замело. Размотала, развязала узлы, нашла к>да ходит — к Запорному озеру все следы сбегаются. Когда-то наши запор ставили, рыбу ловили, и землянка есть. И свежий ход к ней, голицы-то его! Заглянула, а там винтовка, котомка припрятана, большая, с карманами, и в ней провиант всякий, лодка из резины, как ты батюшке подарил, и приемник стоит. Должно, слушать ходит.
— Может, не приемник? — насторожился Космач. — Знаешь, что такое радиостанция? Ну, по которой говоришь и тебя далеко слышно?
— Нет, похоже на то, что ты мне дарил, радио. Я включила — музыка играет, песни поют. Не знаю… Зачем прятать от нас? Ты сколько раз приходил к нам, и один, и с женой, и ничего не прятал, все на виду.
Упоминание о жене он оставил без внимания, поторопил:
— Что дальше-то было? Где этот человек?
— А в срубе сидит, — просто сказала Вавила. — В коптилке. С солью у нас опять худо стало, некому носить, так покойный Амвросий коптилку срубил, высокую, да ведь зимой так стоит, без дела. Туда на веревке и спустили. Что делать — не знаем. Сколь держать и кормить?.. Все на своем стоит, дескать, Юрий Николаевич прислал. Отпускать нельзя, дорогу знает, не сам, так других нашлет. А может, не один пришел, товарищ по землянкам где прячется. Нагрянет да вызволит. Бабушка говорит, беги к Юрию Николаевичу и золото с каменьями унеси, дабы пришлых людей в искус не вводить. Вот я собрала все и понесла…
В другое время разбойных людей кержаки в срубы не сажали, а кликали заложных. Заживо отпетые странники, если дело было зимой, отводили подальше от скита, отбирали лыжи и просто отпускали на волю, а летом, аки Моисея-младенца, пеленали веревкой и клали в верткий облас — плыви по реке, куда она вынесет.
Но на Соляной Тропе поблизости от Полурад нет заложных, а в скиту сейчас одни старики и старухи, некому отвадить чужака, никто не возьмется казнить, ибо до смерти близко, не замолить греха…
— Как сам сделаешь, так и ладно будет, — заключила она и несколько смутилась. — Мало покрасовалась, разоболокаться надобно. А неловко… Прости ради Христа и поди за дверь, Ярий Николаевич.
Космач ушел на кухню, уселся на лавку перед топящейся печью. Боярышня появилась через несколько минут, без нарядов, в синем платье с серебряными дутыми пуговичками и девичьем платочке, села рядом
— Картошку бы приставить, покуда не жарко.
— Если сюда двадцать девять дней шла, на обратный путь еще больше уйдет. Так что не поспеем мы до оттепелей.
— Не поспеем, — согласилась она. — Ныне весна будет ранняя, Овидий Стрешнев сказал. По утрам насты, да ведь надежда плохая и лыжи ест. И много ли за утро пробежишь? Застрянем где-нибудь на Ергаче…
— Потом снеготаяние, речки разольются, болота затопит…
— Тогда скорого пути нет до лета, Ярий Николаевич…
— До лета никак нельзя ждать.
