— Нельзя, так и не станем.
— Остается самолет до Напаса, с пересадками. Оттуда бы успели и на лыжах… Но у тебя паспорта нет, боярышня.
— Нету паспорта…
— И что же будем делать?
Она положила головку на его плечо, засмотрелась в огонь.
— А теперь ты думай, Ярий Николаевич. Без власяницы я подневольная, слабая. Токмо и могу что за тобой идти. На лыжах, так пойду на лыжах, а коли на самолете, так на самолете…
— Ладно, боярышня, вари картошку, завтракай. В холодильнике фрукты, торт, пирожные и твои любимые маслины. Вчера даже не притронулась…
— Освободил от вериг, да сморило после баньки твоей…
— Я поеду в город. — Космач стал одеваться. — Коня напоил, сена дат, воды принес…
И был уже на пороге, когда Вавила опомнилась.
— Как же одну оставишь? А ежели кто нагрянет?
— Будь хозяйкой, как у себя дома!
— Боязно мне, Ярий Николаевич, не свычно… А она не придет?
— Кого ты боишься теперь? — Космач снял платочек с ее головы и погладил волосы. — Она не придет, ноги заболели, с палочкой ходит.
Ему хотелось обнять ее, да не позволял обычай: такая ласка могла быть лишь при встрече, но никак не при расставании — не поймет и напугается…
Поклонились друг другу в пояс.
— Ангела в дорогу.
— Оставайся с Богом.
* * *
Целый месяц Ириней Илиодорович ходил с гордо поднятой головой, потеряв к ученому всякий интерес, поэтому другие скитники беседовали неохотно, однако Космач считал ту экспедицию самой удачной из всех. Мысль, на которую натолкнул его потомок древнего княжеского рода, вызревала так стремительно, что он и сам был готов бежать из Полурад по всему Соляному Пути, чтоб найти подтверждение своим догадкам.
И сдерживала его мысль другая: все, что он ни нароет, бродя по скитам, придется отдать в чужие руки. Раньше он ничего подобного не ощущал, напротив, было чувство благодарности: Данила оставил его на кафедре, был научным руководителем кандидатской, защититься помог…
Тогда он еще не знал, что Василию Васильевичу сделали операцию на легких и отправили на инвалидность. За два летних месяца он высох, превратился в стручок, не выходил из дому и к себе никого не пускал.
И вот когда начали собираться в обратную дорогу, Ириней чуть оттаял, ни слова не говоря, сам обработал стамеской копыта лошадей, срезав лишнюю роговицу, и овес подкидывал им из своих запасов. Сначала подумалось, хочет, чтобы скорее ушли, а он пришел в зимовку, сел у порога, как чужой, пошевелил бровями.
— Ты меня прости ради Христа, Юрий Николаевич, — заговорил, подняв глаза. — Гермогешка сомустил, прельстил, анчихрист. А я тебя чуть с пути не сбил…
Все это говорилось в присутствии «жены»…
— Бог простит, Ириней Илиодорович. Все мы не без греха…
— Пока останусь я здесь, и сыновей оставлю… А дочку возьмите с собой, пусть учится. Она в тягость вам не будет. Детей у вас своих покуда нет, так вместо дочери будет. А появятся — нянчить станет.
Предупрежденный Вавилой, Космач ждал этого разговора и согласился со скрытой радостью.
— Добро, возьму твою дочку.
— С ней я соболей пошлю, на прокорм.
Отказываться было нельзя: странники щепетильно подчеркивали свою полную самостоятельность и независимость — сказывался неистребимый боярский дух!
Ириней поехал провожать их до переправы через Сым. И по дороге наконец-то разговорился, так что весь остаток пути до Воротилова Космач повторял про себя истории и колена боярских родов по всей Соляной Тропе от семейских староверов на востоке до поповцев белокриницкого согласия в Румынии. Вавила заметила это, однажды подъехала сбоку, стремя в стремя, спросила с затаенной страстью — с такой же, как бороду ему медом мазала:
— Ты что же. Яри и Николаевич, молишься всю дорогу?
— Молюсь. боярышня. — отозвался он.
* * *
Председатель воротиловского сельсовета был знаком ему еще с прошлого года. Отсюда Космач заходил в разведочный маршрут, и еще тогда начальник этот не понравился: хмурый, напыщенный, глядит на тебя и не видит, ученый ему, не ученый — все равно. И пока Космач добивался от него, чтобы взглянуть на старую, еще тридцатых годов, далеко не точную сельскохозяйственную карту, выяснил, что председатель тоже из кержаков, только давно отставший от общинной жизни, слегка образованный, оцивилизованный и безбожник. И еще узнал, что точно такая же карта висит в хомутовке на леспромхозовской конюшне и не составляет никакой военной тайны. Недолго думая, ученый муж купил бутылку и очень легко выменял ее на творение советской картографии. На сей раз Космач сразу же поехал на конюшню, сдал лошадей, оставил своих спутниц в хомутовке, а сам завернул в магазин и лишь потом предстал перед властью. Председатель все понял, но заворчат:
— Вот бы сразу так и в прошлом году. А то бумажками тряс…
Тянуть было нечего, после первого стакана ученый муж изложил суть дела, на что начальник сразу не ответил, а запер дверь и разлил водку. Помня его родову, Космач подгонять не стал: кержаки-тугодумы сразу никогда не отвечали, бываю, не по одному дню манежили. Выпили еще, и председатель разлил остатки.
— Значит, выписать свидетельство? — наконец-то переспросил вроде бы для порядка.
— Ну или бланк с печатью, остальное сам напишу, дело нехитрое, — предложил ученый муж.
Тот быстренько хлопнул свою порцию, взял стакан Космача и пригубил.
— Бланки строгой отчетности. Так что, паря, топай отсюда, пока в милицию не сдал.
Космач вышел из сельсовета, за углом в крапиве сунул пальцы в рот, после чего еще раз наведался в лавку и принес две бутылки.
— Ага! — обрадовался председатель. — Но все равно метриков не получишь.
Но когда обе бутылки приговорили, размяк. На удивление, он почти не пьянел, а лишь багровел и духарился.
— Добро, выпишу. — Но бланк не доставал — Давай на руках потягаемся?
Космач не мог поддаться ем> из принципа, ибо еще не встречал человека, кто бы мог его завалить. И испортил все дело. Председатель надулся, как хомяк, опорожнил полбутылки из горлышка и сунулся головой в диван. Спал он часа два от силы и проснулся больной и свирепый.
— Наливай!
— Метрики!
— Сколько лет человеку?
— Семнадцать
— Новых не дам, старого образца надо.
— Давай старого!
Он попил воды, глянул в зоревое окошко и полез на карачках в нижнюю часть шкафа. Прежде чем нашел бланки метрик, выгреб целый мешок макулатуры: пачку свидетельств о браке, внушительную стопку — о смерти, после чего сел на полу, потрепал бумаги и сказал с глубокой философской тоской:
