— Вот ведь жизнь пошла, — продолжал возмущаться шофер без прежней иронии. — Если разобраться — жениться-то не на ком. В натуре! Наши-то девки — ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут-станцуют. А погляжу на них — нет, не такую мне в жены надо. Легковаты они для серьезной жизни, что курицы: крылья есть, а не летают…
— У петухов тоже… — начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.
— А что у петухов? Петухи тут ни при чем, — серьезно сказал шофер. — Семья испокон веков на женщине держалась и держаться должна… Без девок, конечно, тоже не прожить, скушно без них, но для жизни других надо, серьезных, вроде тебя… Но как вот на тебе, к примеру, жениться, скажи, пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?
— Жизнь хорошая, праведная, — вставила Анна. — Пить-курить — нельзя, блудить — грешно…
— Какая же она тогда праведная-то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, — он сделал паузу. — И вот что выходит: легких мне не надо, а серьезных, как ты, хоть годных для жизни — тем более, потому что без азарту… А в которых и то, и другое есть — мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я тут сходился с одной… Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она, как вечер — так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем…
— Как? — насторожилась Анна. — Какой Тимоша?
— Ну, это меня так зовут, Тимофей я…
— А фамилия? — не скрывая интереса, спросила Анна.
Он заметил этот интерес, преобразился, подмигнул:
— А фамилия моя маршальская — Жуков!
— А-а, — сникла она и снова отвернулась.
Шофер помедлил, вздохнул, но, увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:
— Так вот, пойдем, говорит, и пойдем… Я ей — какие тебе танцы? Мы ж семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго сказал… Ей что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты скажи: по-вашему, танцы — грех или нет?
— Танцы — нет, блудить — грех… Это хоть по-нашему, хоть по-вашему…
— Ишь ты, как повернула! — удивился шофер. — Значит, и ваши бабы — того… соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой старик: мол, сиди дома, молись, и точка, — вдруг начал оправдываться он. — Понимаешь, тут какая-то норма нужна, какие-то свои тонно-километры… И чтоб из колеи не выбиваться, и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть… А у нас — то одного лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так нынче, а? Чего не хватает?
— Культуры не хватает, — бросила Анна и умолкла, потому что шофер глянул на нее подозрительно и удивленно.
— Культуры?.. У нас культуры полно. Вон клуб новый отгрохали, рояль привезли, кино каждый день…
— Веры, — поправилась она. — Верить надо… Но и эта поправка была не к месту. «Вот еще не хватало, — подумала Анна. — Религиозную пропаганду развожу…»
— С тобой все ясно, — отмахнулся он. — Помешались там на вере, в лесах-то… Говорю, говорю тебе — как об стену горох…
Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.
Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела «Словом о полку Игореве», внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу — не начинай со «Слова». Иначе все померкнет, как у Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.
Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.
Потом Юрий начал говорить, что для настоящей публикации нужно имя. Он принялся зарабатывать его, это имя, поехал на стройку и вдруг заговорил совсем другим голосом… Около года его носило по стране, случалось, приходили письма то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Анна, скорее по привычке, еще интересовалась его творчеством, читала газетные и журнальные рецензии — Юрия хвалили за положительного героя с крепкой жизненной позицией. В пятьдесят восьмом году он вернулся из странствий и осел в городе. В это время как раз произошла метаморфоза: ребята, которые когда-то начинали вместе с ним и о которых ни слова не было слышно, вдруг выступили с интересными и непривычными для тех лет произведениями. И тут же попали на зуб критике. Их ругали за «безнравственность» и «безыдейность» героев и отсылали учиться к нему, к Юрию. Юрий, когда был трезвым, отмалчивался, но, выпив, становился мрачным и многословным.
— Вранье все, — бурчал он. — Трепология, а не критика… А мужики мои — молодцы! — он тряс кулаком, стиснув зубы. — Молодчаги, парни! Я в литературе — часовой, они — ходоки. А часовой — это кто?.. Это труп, завернутый в тулуп… Ты меня понимаешь, Анна?
Она не понимала, хотя старалась понять.
— Да что с тобой говорить, — отмахивался Юрий. — Ты дальше «Слова» своего не видишь, слаще морковки ничего не едала…
Расставшись, встречались они случайно и редко. Анна без злости язвила, подшучивала над его известностью — он усмехался, помалкивал, на мгновение вселяя надежду, что внутри у него идет какая-то перестройка, борьба. Бросил пить, взялся вести литературный кружок при заводе…
И журнал с его последней повестью Анна открывала с этой же надеждой. Но там опять были красивые и праведные люди, и если случалась какая-то борьба, то только с силами природы…
После длинной лежневки дорога вышла в гору, и снова заплясали по обочинам молодые сосновые боры. Шофер Тимофей Жуков расслабился, утер потное лицо.
— Вот она какая штука — жизнь, — заключил он. — То трясет, аж сердце обрывается, то спать от нее охота… Ваши кержаки, макарихинские, вроде как брезгуют нами, старики, так те на улице отворачиваются, мол, вербованные мы… Ладно, вербованные, а что зазорного? Мы тут лес стране добываем!.. А ваши отгородились заплотами и живут, как мыши. Ну, бывает, гуляем мы. Так на кой ляд мы живем, работаем? И давай разберемся, от кого пользы больше?.. Нет, что ваши работать умеют — тут ничего не скажешь. Чертоломят — дай бог, и аккуратные… Но уж больно какие-то робкие в жизни. Ни тяти, ни мамы…
