Он опустился на колени, сгреб пригоршню белой трухи и медленно пропустил ее между пальцев, как пропускают песок. Многочисленные полки вдоль стен были также усеяны бумажной массой, среди которой сиротливо торчали обглоданные обложки и корешки книг.
На улице стемнело, и уже зажженная Никитой свечка оплыла наполовину, когда он, обложенный со всех сторон книгами, выпустил из рук последнюю. Сомнений не было. Кто-то опытный побывал здесь до него и выбрал все ценное. Ни единой рукописи, ни одной старопечатной книги не было. Оставалось, по сути, барахло, которое не жалко отдать крысам.
Это означало, что библиотеку все-таки вывезли из монастыря.
Уснуть в эту ночь ему не удалось.
Никита сидел на книгах, спиной к стене, и думалось ему трудно и тяжко. Оказии ждать безнадежно. Не зря его предупреждали, что спасские сюда не заезжают. Выходит, сидеть здесь и медленно умирать с голоду либо поднимать затопленный челн, плыть к берегу и пешком пробираться в Спасское, пока не выпал снег и не пошла шуга. По снегу на протезе далеко не уйти.
Зря, выходит, лез сюда, зря терял время.
Да! Пора бы ему мыслить здраво, пора бы сесть, разумно прикинуть что к чему и не бросаться из стороны в сторону очертя голову. Он, бывший комиссар полка, студент и «красный профессор» университета, а ведь как мальчишка схватился и помчался искать неведомую рукопись. Знал же, помнил, что великие дела и открытия совершаются не с налета, не атакой, а после тяжкой, большой работы. Либо уж волей случая. Надеяться на случай ему уже нельзя. Поскольку чудо должно было произойти еще в Олонце. Теперь же остается только труд, а значит, необходимо запастись терпением и здравомыслием.
Нет же, нет, черт возьми! Идет революция! Время великих страстей и открытий. И все, исключительно все свершается не так, как раньше! Это закон революции!
В гигантской круговерти идей, устремлений и катаклизмов все легкое всплывает и смывается. Лишь золото истины, песчинка к песчинке, накапливается и оседает. Когда, как не в революцию, искать таинственную и неуловимую крупицу истории русского народа? Ее долго и прочно хоронили в недрах таких вот сказочных и мрачных склепов, как Северьянова обитель. Ее замуровали в безвестных толщах религиозной писанины, в рутине и прославленной бюрократической обители русской государственности. И вот — свершилось! Народ получил доступ к памятникам истории и культуры. Только теперь или никогда можно отыскать рукопись Дивея. И искать следует быстро, стремительно, как в сабельном бою. Иначе рыжие крысы превратят ее в прах, в песок.
Перед рассветом в воспаленный бессонницей мозг пришла первая радостная мысль. Это же прекрасно, что библиотеку вывезли! Значит, народу нужны не только столы из трапезной, веревки, сети и лошади, а еще и старинные книги, вобравшие в себя и хранящие национальную историю и культуру. Нужны, потому что книга — это мироздание красоты и мудрости.
Утром солнце пробило серую твердь облаков, и монастырский двор показался не таким уж грязным и нежилым. Кое-где вдоль стен и строений зеленела травка, воркующие голуби купались в светлой дождевой воде, и тихо шумел сосновый бор за угловой башней.
Раздевшись до пояса, Гудошников спустился вниз, вспугнул голубей и, умывшись, с удовольствием растерся чистой портянкой, которую носил по армейской привычке вместо полотенца, и сразу как-то отступили тяжкие ночные мысли. Он вернулся в помещение библиотеки, достал чистую косоворотку, кальсоны, френч, брюки, с удовольствием переоделся и почувствовал себя совсем хорошо. «Ну, сорвалось в Северьяновой, — размышлял он, — так что же? Если я даже сюда дошел, то уж библиотеку и иеромонаха Федора найду!»
Появилось желание побриться, но борода уже отросла и оформилась, и Никита махнул рукой — пусть растет. Он отвинтил от френча орден в розетке (не ходить же с ним по брошенному монастырю!) и спрятал его в карман пиджака. Переложив документы в накладной карман френча (проклятые крысы!), сложил вещи, перевязал их веревкой и подвесил в дверном проеме. Оба каравая хлеба Гудошников положил в котомку и, оставив вещи в библиотеке, пошел налегке.
Он решил все-таки разыскать Петра Лаврентьева и монаха, спросить о Федоре. Еще хотелось просто побродить по окрестностям монастыря, тщательно обдумать свое положение. Теперь времени у Гудошникова было достаточно, почти как у Робинзона.
Никита покинул двор и пошел вдоль северной стены по крутому берегу, поросшему мелким, чахлым сосняком. Солнце плавило верхушки деревьев, слегка пригревало, пахло багульником и хвоей. Почудилось Никите, будто не Монастырский остров это на Печоре, а подмосковный лес, где у дяди Гудошникова был домик и куда они с матерью иногда ездили летом. Там тоже пахло сосной, багульником и грибами…
Он не раз потом вспомнит это утро… Одно время он станет утверждать, что в этот день у него в жизни начался отсчет лет новой эпохи, эпохи разумности. Затем он сам же и опровергнет эти домыслы и скажет, что был всегда разумным, даже холодно-разумным, и поступал, согласуясь с разумом, и другого не мыслил.
И еще раз изменит думам того памятного утра, заявив, что никогда не исходил от разума, а жил, повинуясь зову сердца, и надо жить именно так, ибо революция не терпит подмены горячего сердца холодным расчетом…
Подойдя к обрыву, Гудошников увидел внизу, почти у самой воды, какое-то строение с плоской крышей, с рисунком каменной кладки, приземистое и широкое. Он подобрал палку и, опираясь на нее, начал спускаться. Вдруг это и есть жилище «аборигена» Монастырского острова?
Каменный сарай, как и все остальное, казалось, был сработан монахами на вечность. Лишь в крыше из накатника,
[39]
засыпанной камнями и землей, заросшей травой и кустиками, чернела дыра. Никита подошел к двери, по обеим сторонам которой лежали огромные валуны, и толкнул ее от себя…
В круге света, падающего через дыру, навалом лежали книги и связки бумаг. Никита пригнулся и проник внутрь затаив дыхание. Земляной пол сарая был завален высыпанными из рыбных бочек книгами, свитками, перетянутыми бечевой в пучки. Бочки у стен были наполовину опорожненные и пустые, разбитые вдрызг и с аккуратно выставленными донышками. Похоже, в этом помещении когда-то хранилась солонина.
Гудошников несколько минут ошалело смотрел на погром. Увидеть здесь, в соляном сарае, такое количество книг он не ожидал и совершенно растерялся. В этом чудилась какая-то кричащая неестественность, как те беспризорные дети, что ночевали с ним в сарае на олонецкой помойке. Они были похожи — маленькие дети в заскорузлой одежде, вповалку лежащие на полу, и книги, безжалостно разбросанные и растоптанные чьими-то сапогами.
Наконец опамятовавшись, он взял в руки первую лопавшуюся книгу в иссеченном крысами переплете и раскрыл. Крутая вязь древнерусского письма плыла перед глазами, и смысл слов не доходил до сознания, как в том кошмарном сне на повозке с хлебом.
