И снова вспомнился Анне ночной разговор со старухой Мальцевой. Нет, неслучайно возник порочный слух. Кто-то же его умышленно распустил! Кому-то нужно, чтобы они ушли отсюда, чтобы и на порог кержаки не пускали! Ладно, у Мальцевой, можно сказать, имя Гудошникова спасло. И то старуха посоветовала уйти, чтобы люди не видели…
— Что с Петровичем? — спросила она.
— А, с Петровичем-то! — улыбнулся Зародов. — Петрович — мужик сила! Три ордена Славы имеет и две медали «За отвагу». Во как! И в Бога не верует. Книг, правда, у него нет, но — будут!
— Голова у него зажила?
— Давно! — отмахнулся Иван. — Он уж и забыл… Я это, Анна, я к нему жить перебрался… — Он замер, ожидая разноса, поморгал виновато. — Ну, подумал, старик один живет, — продолжал Иван, смелея. — Говорит, тоскливо ему, айда, Ваня, ко мне. Чего ты будешь у старухи там?.. Я, говорит, вербованных на постой не пускаю, пьют они и бедокурят, а тебя возьму. Скоро на покос пойдем, сено Марье Белоглазовой косить. У него коровы-то нету своей, Марья ему молоко и сметану таскает…
— Он вас принял?
— Естественно, раз сам позвал! — Иван развел руками. — Это я начальству своему только неугоден, а местное население меня принимает. Я еще бороду отпущу, так вообще… Это старуха ко мне почему-то интерес потеряла. А я так хорошо с ней контакт наладил!.. Слушала, сидела — уши врастопырку. Когда этот Леонтий ушел, стала смотреть как-то виновато. Смотрит и молчит…
— Кто он такой, Леонтий? Откуда появился? Вы не спрашивали у Петровича? — оживилась Анна.
— А что спрашивать? Я и так знаю, — сказал Зародов. — Мне старуха сказала. Он откуда-то послан как инспектирующее лицо, проверить: молятся ли здесь кержаки. Пришелец, одним словом. Черный, как головешка, то ли цыган, то ли еще кто… Здешние-то все рыжие или русые.
Анна сосредоточенно пыталась сопоставить все факты и не могла. Ее вдруг начало клонить в сон, и даже голод притупился. Хотелось прилечь тут же, на крылечке, и заснуть, чтобы разом отошли все беды и мучительные мысли.
— Это, Анна… Мне двадцать рублей наличными надо, — вдруг сказал Иван. — Я с одним вербованным договорился книгу купить. Он ее в тайге нашел… Рукописный сборник, сам видел. Только цену, гад, заломил. Это же двести рублей на старые деньги…
Закрыв глаза, Анна ощупала карман с деньгами. Пальцы не слушались, булавка не открывалась…
— Господи, как я устала… — пробормотала она. — А Тимофей сидит в тюрьме…
Не зря говорят: ждать и догонять хуже всего.
Четверо суток, как проводили Анну в Еганово, Марья Белоглазова ночей не спала. А тут еще Иван Николаевич собрал потихоньку вещички и ушел к Петровичу, ни слова не сказав. Вот и гадай теперь: то ли нужда у него такая, то ли обиделся на что? И совсем одиноко стало Марье в пустой избе. За последние дни уже попривыкла, что люди в доме, что не одна ее душа в этих стенах мается.
И чем дольше становилось ее ожидание, тем тревожнее делалось на душе. Марья и на миг не сомневалась, что Анна отыщет там в районе кого надо, чтобы в розыск Тимофея объявить, к самому большому начальству сходит и своего добьется. Мучило ее другое: вдруг нет Тимофея в живых, и Анна побоится сразу прийти с такой вестью, сама мучиться станет, что взялась за это дело? Легко ли страшное известие матери нести?.. Не знает же она того, что Марья встретила бы его спокойно и с достоинством, как свою собственную смерть. Давно уже приготовилась и к своей кончине, и к тому (не приведи Бог!) последнему известию. «Коли бы жив был — пришел бы к матери», — думала она, хотя клокотала и билась надежда в материнском сердце. Анна, молодая еще и мало повидавшая на своем веку, и подозревать не могла, что мысль о собственной смерти была Марье ближе, чем думы об одинокой жизни.
Кому нужна теперь ее жизнь? Ради чего просыпаться по утрам и, повинуясь привычке, исполнять одну и ту же изо дня в день работу? Был муж, родной человек, о котором следовало думать, кормить его, стирать ему, ласкать его, молиться за него. Не стало мужа… Был сын, человек еще родней и ближе, кровь от крови, повязанный с нею пуповиной и молоком, казалось, навечно повязанный! И молилась она за него больше, чем за спасение своей души! Но и его нет рядом, и будет ли.
Чего же стоят жизнь и душа, коли весь труд и старания все только на себя на одну и уходят? Это ведь то же, что и костер в лесу в одиночку палить, от которого тебе лишь тепло; то ли дело печь в избе — от нее всем хорошо, даже гостю случайному. Нет, если уж стало греть некого, надо к смерти готовиться. Помнится, Кирилла-мученик так говорил: «Смерти не надо бояться, она, как и рожденье, — законна и свята. Те люди, что смерти боятся, — худые люди. Они такие же ущербные, как однорукие, одноногие либо умом слабые. Почто мужики от войны в тайгу побежали? Ведь они-то думают, по обряду живут, старых людей заповеди исполняют, а каждый в душе, в уме своем мысль не о Боге держит — о смерти своей. Как звери живут — в берлогах, норах, облик человеческий теряют — вот до чего их одна только дума о смерти доводит».
Такие мысли и воспоминания одолевали Марью с утра в тот день, когда вернулась Анна в Макариху. А были еще и другие, от которых она старалась откреститься: нет-нет да и вспоминала она, как навещал ее в последний раз странник Леонтий. Не то чтобы напугал тогда, а вот тревогу посеял. И шла та тревога больше не от слов его — от глаз, от взгляда. Слово его не ввергало в страх и трепет, не будило в душе раскаяния и вины, но посмотрит только — и будто насквозь просвечивает. Такой, поди, за версту человека с ног до головы познает, каждую думу в голове как рукой щупает… Но если постояльцы ее — плохие, лживые люди, тогда что же выходит, Марья умом тронулась, раз добро сердцем почувствовать не может и от зла его отличить? Недобрый человек не пойдет за сто верст о сыне чужом узнавать, и так благостно читать не сможет злой человек. Вот Лука, верижник окаянный, тоже хорошо читает, но нет же той благости и покоя, как от Кириллова чтения было или от чтения Ивана Николаевича. Тут мерка одна, размышляла Марья, как твоя душа отзовется на слово, так и суди — сколь добра в нем или сколь зла.
В тот день от тяжких мыслей ли, от тоски ли, но потянуло ее на могилу Кириллы. Ходила она туда редко: память лучше в уме держать, чем в прахе. В уме он живой, смеется, разговаривает, а на кладбище-то что — холм земляной да крест обомшелый… Пришла, однако, села на бревешко и полетела мыслями в далекую даль. Раньше, бывало, чаще хорошая жизнь вспоминалась: как свадьбу справляли, как потом на подсочку ходили — целый месяц вдвоем, в лесу, ни души кругом. Только птицы поют, белки скачут да сосновой смолой пахнет. И кружилась от нее голова, и слипались руки, плечи слипались, тела… Кирилла был старше Марьи годами, а и тот в святом грехе забывал о Боге. Помолиться бы встать на ночь, но нет сил, и тел не разлепить. Потом Тимофей родился, лицом в мать, статью в отца — добрая примета, счастливым будет…
Нынче же подле Кирилловой могилы вспомнился ей сразу тот последний день. Может, оттого, что много о смерти думала…
