А то ведь все свое содрали, трусов не оставили, в какую-то униформу обрядили, паскуды. Грязь же от домашней печи — это не грязь!
— Погоди-ка, Тимофей! — вслух сказал он и слегка оживился. — Если ты думаешь…
Да так складно думаешь, значит, не все потеряно! Дураки-то вовсе не соображают…
Он замолк и огляделся: услышат — скажут, сам с собой базарит. Это первый признак душевного заболевания. Мотя покровский ходит вон и бухтит-бухтит себе под нос.
И руки надо бы отмыть! Отпарить, вытравить всю сажу. Потому что когда ее бережешь, тоже ненормально. Разве умный человек ходит с грязными руками? Разве трясется от умиления над неопрятностью?
Эх, и отмыть нечем! Ни крана, ни раковины. Надо было, когда писал, хоть мочой, что ли… Тимоха поплевал на ладони, потер о комбез — ничуть не посветлело.
Да и чиститься сейчас сидеть, когда летишь хрен знает куда и зачем признак нездоровый. Вроде, слышал, мания такая есть — мания чистоплотности…
— Тьфу! Мать ее так… Не знаешь, что хорошо, что плохо, — забывшись, выругался он. — Ну ты и влип, Тимоха! Удружил тебе шеф!..
Он снова осекся и огляделся — спят. А чего это он говорит сам о себе, будто со стороны видит? Надо контролировать себя, в руках держать, бороться, если в самом деле небольшой завих случился. Поди, пройдет. Вот же, все вижу, все понимаю правильно, осознаю себя, ориентируюсь в пространстве, по полу хожу — не по стенам. Правда, написал за тумбу, так от нужды! Гады, хоть бы сортир сделали в этой труповозке, буржуи проклятые…
Вообще-то разобраться — почти здоров. Наполеоном себе не кажусь, твердо знаю, что я — Тимофей Трофимович Алейский, парашютист из авиалесоохраны, живу в селе Покровском, имею жену Ольгу и двух девок, Наташку и Олеську. Одной пять, другой четыре года… Сам родился в семидесятом году, третьего декабря, кончил десятилетку, отслужил в рязанской воздушно-десантной дивизии, пятьдесят семь прыжков сделал…
Да с мозгами-то все в порядке! Никаких сдвигов! «Мороз и солнце, день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись!..» Это Пушкин.
Семью девять — шестьдесят три. Площадь круга — два пи эр в квадрате. Брат Колька — тракторист, пьет, паразит. Сестра на Украину уехала с мужем и теперь за рубежом оказалась, за границей — ни слуху, ни духу. Живая ли?..
Однако в следующий момент взлетевшая было душа снова оборвалась в пропасть, будто при первом прыжке с аэростата: мужичков-то зеленых видел! В скафандрах бегали… Это труба! Как живые перед глазами стоят. Маленькие, с метр, передвигаются странно, как инвалиды, с раскачкой. Не приснилось же! Видел. А если пришельцев начал видеть — кранты, затягивай кильванты, приехали. Был приступ…
Неожиданно темный большой квадрат на стене вспыхнул голубым и засветился — да телевизор же! Вот пошли титры… Да это же фильм «Белое солнце пустыни»! Ничего сервис. Должно быть, чтоб больные нервы успокаивали.
Федор Сухов шел с чайником по пескам, с бархана на бархан. Сейчас Абдуллу найдет, закопанного по горло, водой нацоит… Все помни)!
— Тим? Тимошка? — вдруг послышался за спиной слабый голос, заставивший вздрогнуть. Спина заледенела — будто с того света говорят. Не оборачиваться! Не реагировать! Пусть хоть черти лохматые выползут!
— Тимофей, мы где вчера так надрались? Что-то забыл… Кто раскошелился-то?
Фу, блин! Да это же Лобан очнулся! Тимоха резко обернулся — старшой боялся тряхнуть головой, лишь глазами хлопал, как кукла.
— Дай водички, Тима…
— Где я возьму? — проворчал Тимофей. — Водички ему…
— Сходи на колодец… Холодненькой…
— Разбежался!.. Башку-то свою подыми, посмотри, где мы.
— А где мы? В вытрезвителе, что ли?
— Ага! — зловредно протянул он. — В вытрезвителе! Хмелеуборочная подобрала!
— Тебя-то за что?
— Балда, в самолете мы! Летим!
Лобан помолчал, помыслил, предположил:
— Не помню… Меня что, пьяного погрузили? И Дитятев согласился?.. Придется фуфырь поставить…
— Поставишь. Вставай, погляди кругом. Самолет-то не наш. Санборт пригнали, импортный. С телевизором вон.
— А я думаю, что там горит на стене… Куда это нас?
— В дурдом, куда, — слегка взвинченный тон в общении среди десантуры считался хорошим тоном, ребятишки-то все крутоватые…
Тимоха чувствовал себя уже хозяином положения, эдаким «старожилом» в брюхе урчащего, как холодильник, аппарата. Успел кое-что обдумать, понять…
— Слышь, Тим, — Лобан с трудом сел. — В самом деле, куда летим-то?
— Сказал же, в психбольницу. Куда еще нас?
— Кончай балдеть… Почему?
— Потому что ты — дурак. Напился до чертиков.
Старшой только простонал, попробовал собраться с мыслями — не вышло. Матюгнулся обреченно.
— Тебя сопровождать послали?
— Ну! До Москвы!
— Теперь из летной книжки талоны выстригут, — отчаянно проговорил Лобан. — А мне до пенсии — три года…
— Жрать меньше надо было! — подзадорил Тимоха.
— Слышь, Тимоха, — воющим каким-то, волчьим голосом протянул старшой. — Я ведь и правда чертиков видел. Будто повесился на сосну, а подо мной бегают. Зеленые…
Тимофей незаметно и облегченно перевел дух: значит, не один видел! Вдвоем уже легче, можно биться спиной к спине…
— Рожки-то были? Хвосты?
— Не-а… На них одежа… Как у нас защита. И будто вместо касок гермошлемы.
Рожи мерзкие, зеленые…
— Во-во! Белая горячка! — определил Тимоха.
— За чей счет самолет-то наняли? — вдруг спохватился Лобан. — Мне же за такое лечение за всю жизнь не рассчитаться. В Москву! Ничего так… Мог бы в Петрозаводске спокойно подшиться. Или закодироваться. За каким фигом в Москву, Тим?
— Давай поднимать остальных! — распорядился тот. — Хватит дрыхнуть.
— Кого — остальных? — с опаской и не сразу спросил старшой.
— Десантуру. Ты оглядись, оглядись. Вся группа с тобой.
Лобан сполз с кресла, механично переставляя ноги, поплелся по салону. Глазел с любопытством и страхом, как на покойников, и врубался трудно, со скрипом в мозгах.
— Тимоха… А мы все — живые? Или… того?
— Пока я мыслю — я живу! — вспомнил тот. — Великие так говорили. Все. Ничего не мыслю, — признался старшой. — Ладно, меня на психу. Ну еще Азария… Молодняк-то куда? Зачем? Пашка только женился, в рот не берет… Почему, Тимошка? Ну, ты же всегда по трезвяку! Ты-то все помнишь!
— Однозначно, в дурдом! — Тимофей потряс тяжелую богатырскую тушу Азария — бесполезно. Запечатал ему ладонями рот и нос.
