Скиф же молчал по той причине, что не хотел сдаваться, ибо сними он первым рукавицы, противник может посчитать себя победителем в зачине. По-прежнему танцуя по ристалищу, он то и дело менял ритмы, отчаянно защищался и показывал Ражному потрясающее умение держать удар и бросаться в атаки, на ходу выплёвывая боль. Поэтому, несмотря на преимущество, все-таки продолжался бой, а не избиение старика.
Между тем в очередной перерыв дождя вдруг сильно потемнело, и внезапно на дубраву обрушился снежный заряд. В мгновение ока цветной ковёр стал белым, и Ражный стал белым, словно вдруг выседел; только инок никак не изменился…
Снег унялся так же, как и начался, будто занавес подняли. И на несколько минут проглянувшее солнце наконец-то уронило тень от часового столба на ристалище.
Кулачный зачин съел чуть ли не половину времени братания!
Ражный сдёрнул рукавицы, поправил пояс, раздергал рубаху и уже был готов к следующему этапу, но увидел, точнее, почувствовал, что Скиф жаждет хотя бы минутной передышки. Он не спеша стянул размокшую сыромятину с рук, зачерпнул снега, умыл лицо, вроде бы благодушно воззрился на солнце, да сказал язвительно, будто боль отхаркивал:
— Неплохо пляшешь… А польку-бабочку умеешь?.. Ничего, добрый ученик, на ходу подмётки режешь… Только широко не шагай, штаны порвёшь.
Метнул снежок в Ражного, пригнулся, выставив руку стальным крюком, и пошёл брататься…
Внимание Ражного в тот миг отвлекло какое-то движение, выхваченное краем глаза в белой дубраве.
Он встал в стойку и все-таки на миг отвёл взгляд от соперника.
Из-за ближнего к ристалищу дуба с изуродованной кроной, сторожко вскинув уши, смотрел Молчун…
Спешившиеся братья Трапезниковы подошли, вежливо, с достоинством поздоровались, и Ражный по глазам их понял — хотят сказать что-то важное, но чужак мешает: Поджаров так и стриг глазами, ожидая подвоха. Пришлось отвести Максов подальше в сторону…
С тех пор, как навёл на них страху в Урочище, больше не видел. Сами ездить перестали, а наведаться в Зелёный Берег с пустыми руками неловко…
— Мы человека ищем, — сообщил старший. — Сегодня утром все на покосе были, Фелиция домовничала. Пришёл, забрал ружьё, еду и кое-какую одежду, Сестру сильно напугал.
— Два дня вокруг Красного Берега бродил, высматривал, — добавил младший. — Два дня по ночам собаки лаяли, мы думали, зверь ходит…
— Фелиция прибежала вся зарёванная… Настращал ещё девчонку!
— Мол, если скажешь своим — приду, возьму заложницей, и вы все на меня работать будете. Или опозорю — никто замуж не возьмёт.
Шестнадцатилетняя Фелиция в этом мужественном и несгибаемом семействе была самой странной, однако же и естественной; в ней ещё в раннем детстве проснулся необычный и необъяснимый талант. И если картины отца ещё можно было назвать самодеятельностью и при этом все-таки живописью, то творчеству двенадцатилетней девочки вообще не было названия.
Сначала она рисовала угольком на берёзах, потом цветными карандашами, а в последнее время — художественными мелками (отец из города привёз), но по-прежнему не на бумаге или картоне — только на белых от корня берёзах, которых вокруг Красного Берега были целые рощи. И только орнаменты.
Впервые увидев расписные деревья, Ражный ощутил знобящий холодок и сильное волнение, будто прикасался к чему-то неведомому и запредельному. Рисунки по бересте были настолько естественны и органичны, что чудилось, выросли вместе с деревом, проявились из его толщи, как внутренняя суть. Вначале ему и в голову не пришло отнести это к творению рук человеческих, и потому он содрал их с берёз, принёс бересту на базу и заключил в рамки. И только здесь, в новом, «оформленном» состоянии узрел природу росписи, отчего зазнобило ещё больше: растительные и животные орнаменты были потрясающей сложности, гармонии и красоты. Решётка Летнего сада — детские каракули по сравнению с этой удивительной вязью, но самое главное, Ражному показалось, что он «читает» эти орнаменты, и оттого буря стихийных, неосознанных чувств охватывает морозом по коже.
И долго бы не знал, кто их пишет, если бы однажды на базу не заехал старший Трапезников. Увидел художества в рамках, вскинул на президента клуба недовольный взгляд.
— Это ты зря сделал. Больше не сдирай берест. Но орнаменты смывал дождь, чем бы ни были нарисованы — углём, мелком и даже карандашами!
Тогда Ражный впервые и услышал о Фелиции, а спустя некоторое время увидел её — серенькую, невзрачную девочку-подростка, полную копию своей матери — тихой и вечно смущённой женщины.
— Она не испугалась и все рассказала, — продолжал старший Макс. — Мы сразу же поехали искать этого человека. Но видно, давно в лесу живёт, следы прячет…
— Мы его однажды видели. И сдаётся, не человек он — оборотень в волчьей шкуре.
— Да ладно тебе, молчи! — прервал старший. — Оборотней не бывает! Бандюга, да и все.
— Где же видели? — вступил Ражный, понимая, что речь пошла о нем.
— В дубраве и видели, возле лога… Знаете? — с интересом заговорил младший. — Ехали вечером со смол-завода, а он… В общем, лошадей напугал. На вас сильно походит, дядя Слава.
— На меня? Так, может, это я и был? — засмеялся.
— Нет, бандюга был, — встрял старший. — Волчью шкуру на себя надел, чтоб коней напугать. Ну, кони и понесли…
— А сейчас недавно стрелял, — поддержал брата младший. — Вы слышали стрельбу?
— Думаете, он стрелял? — засомневался Ражный.
— Он. Мы голос своего ружья знаем.
— Вроде бы стреляли из самозарядного карабина?
— Нет, из дробового, из нашего. В прошлом году отец купил фермерское ружьё «сайга», не для охоты — для самообороны, восьмизарядное, тридцать второго калибра.
— Я знаю этого человека, — уверенно заявил Ражный. — Год у меня на базе жил, от кого-то скрывался. Мы его звали Кудеяр.
Братья переглянулись, словно посоветовались, и старший сказал:
— Который у вас жил, знаем. С большой бородой. Сестра сказала, у этого борода совсем маленькая.
— Я его побрил, перед тем как отпустить, — признался он.
— Зря отпустили, пакостит, — чуть ли не в голос сказали братья.
— Что-то вас давно не видно было. — Ражный уводил разговор к встрече «оборотня» в дубраве, желая проверить, что ещё известно вездесущим наездникам.
— А вон Макс разбился, — младший кивнул на старшего. — В седле не удержался и ключицу сломал.
— Меня сучком сбило, когда лошади понесли, — оправдался тот. — Так бы я не упал… Но уже все! И спицу вынули!
Помахал рукой, продемонстрировал, подспудно доказывая, что здоров и годен для службы в армии: через полтора месяца начинался осенний призыв…
— Что же ты в седле сидеть не научился? Старший устыдился, покраснел и отвёл глаза.
