— Заместители с работой справляются, не вижу смысла в таких консультациях, — отчеканил он.
— Я никому из них не доверяю, — заявил Крюков. — И более всего, Марусю. Они при вас работали хорошо, а сейчас каждый готовит себе базу, запасные позиции. И есть факты.
— А мне вы доверяете? — Зубатый не мог да и не хотел скрывать сарказма, однако тот не услышал или услышать не пожелал.
— Вам доверяю.
— Спасибо, но я вынужден отказаться, не называя причин.
Крюков встал, задвинув стул, застегнул пиджак и сделал знак доверенным лицам. Те по-солдатски четко удалились за дверь.
— Да, мои проверяющие работают, и им требуется время, — заговорил он, глядя в стол, — И вместе с тем, должен сказать откровенно, мне лично нужна неделя отсрочки. Дело в том, что тяжело заболела мать. И мне необходимо вывезти ее из Кемеровской области. Самому лично, надеюсь, понимаете, почему. Да и она просто ни с кем не поедет… Вывезти сюда на жительство и организовать хорошее лечение. Здесь я это могу. Там она не протянет и месяца.
На последних фразах он стал заикаться, часто заморгал и слегка искривился рот — видно, задавливал в себе слезы и пытался справиться со своим лицом, вышедшим из повиновения. Этот его физический недостаток, скорее всего, и был следствием отцовских истязаний. Крюков его стеснялся, все время тщательно скрывал, однако на удивление, его гримасы и внезапное искривление лица очень нравились женщинам. Они говорили, будто все это создает редкий, мужской шарм, делает лицо мужественным и сильным, дескать, сразу видно, что этот человек много чего пережил, а потому должен быть благородным и снисходительным. А некоторые, склонные к физиономистике женщины вообще утверждали, что внешний физический недостаток Крюкова — признак еще не раскрытой гениальности.
— Что ж ты сразу не сказал? — проворчал Зубатый, смиряя желание оттрепать его за оттопыренное красное ухо. — Конечно, езжай! Потерплю я неделю…
— Благодарю вас, — он по-военному развернулся и пошел было к двери, но что-то вспомнил, замялся. — И еще… Личная просьба. Не могли бы вы уехать из губернаторского дома к моему возвращению? Хотелось бы привезти маму сразу на место…
— Съеду, — пообещал Зубатый.
И глядя ему вслед, подумал, что надо бы при случае спросить у Снегурки, если Бог наказывает отца с матерью через детей, то бывает ли наоборот? Чтоб наказывал детей через родителей?
4
Ждать Снегурку долго не пришлось, случай представился через минуту, едва Крюков покинул кабинет. Должно быть, в администрации уже знали о приезде Зубатого, и выстроилась своеобразная очередь. Зоя Павловна отворила дверь и осталась на коврике для нагоняев.
Тогда, расставшись у памятника лошади, они не договаривались о встрече, Зубатый ни о чем ее не просил, поскольку с такой же гипертрофированной силой чувствовал правду. Известие о кричащем юродивом старце возле старого здания администрации его не то чтобы поразило или шокировало — вызвало глубокое чувство потери, сравнимое разве что с потерей сына. В этом состоянии он и ушел от памятника, даже не попрощавшись со Снегуркой.
И вот она стояла, виноватая, напряженная, бледная, хотя и раньше не отличалась здоровым цветом лица, с редкими волосиками, зачесанными назад, бесцветными бровями, ресницами и заострившимся носиком, как у покойника.
— Извини, Толя, я к тебе по поводу нашей психиатрической больницы…
Зубатый после замешательства вскочил, увел в комнату отдыха, чуть ли не насильно усадил в кресло, и все равно она осталась натянутой и скованной, словно замороженная изнутри. Только для порядка спросила:
— Ну, как съездил?
— Нормально…
— Как там отец?
— Процветает…
— Старец, Толя, десять месяцев содержался в отделении, где раньше была детская лесная школа, — вдруг заговорила она без всякой подготовки. — Место там называется Лыковка, и речка… Это не далеко от твоей дачи. Там до сих пор находятся женщины и все престарелые больные… Он и в больнице твердил, что приходится родственником и все рвался к тебе. Ему начали колоть препарат, но это не помогло… Да, кстати, твой отец что сказал? Может он быть прадедом? Ты ведь за этим ездил?
— Не может, а есть. И имя ему — Василий. Только меня смущает… И возраст, и еще… Откуда он взялся? Где жил?
— Этого я, конечно, не знаю, — она помялась. — Но я разговаривала по телефону с одним доктором, который его очень хорошо помнит. Может слышал фамилию — Кремнин, Сергей Витальевич? Он в областную думу баллотировался, но не прошел…
— Не помню… Где сейчас старец? — поторопил Зубатый.
Снегурка окончательно смутилась, растерялась, что с ней случалось редко, и заговорила, будто скрывая внутреннее негодование.
— Договорилась с главврачом, приеду и сама почитаю историю болезни, поговорю с персоналом, а он поднимет документы и установит, куда перевели старца. Ты можешь не верить, но он действительно святой и его многие запомнили. Не только Кремнин и санитарки, но даже больные… Никаких вопросов не возникало, главврач любезный был… И надо было сразу же ехать! А у меня внучка заболела… Вчера звоню, а он, так вежливо… отсылает в департамент здравоохранения. И ничего не объясняет. Чувство, будто с кем-то проконсультировался, подстраховался и получил взбучку… Пошла к Шишкину, а он как всегда, руки вверх — распоряжений не давал и вообще ничего не знаю… Толя, меня катают, как мячик, обидно, но не в этом дело. Ладно, если пошла новая метла… А если медики хотят что-то скрыть?
— Что у тебя с внучкой? — спросил он.
— Ничего, температура. В детском саду опять инфекция, ОРЗ…Толь, нажми на Шишкина, он тебя боится, увернуться не посмеет. Здесь что-то нечисто! Даже очень грязно, я чувствую.
Начальника департамента здравоохранения Зубатый знал все с той же комсомольской юности, когда тот еще был секретарем первичной организации второй городской больницы и звали его просто комсомолец Коля Канторщик. Чиновником он считался неплохим, обладал артистизмом, юмором, но человеком был на редкость неудачливым и больше всего из-за желания схитрить, объегорить, зайти с черного хода, когда перед тобой распахнуто парадное. Он страдал из-за своей еврейской фамилии Канторщик, решив, что с ней высокой карьеры не сделать и потому, заключая брак, взял фамилию жены, таким образом став Николаем Дмитриевичем Шишкиным. Продвинулся с ней до главного врача и понял, что прогадал, поскольку времена изменились и с «девичьей» фамилией расти стало легче. Вернуть же назад ее никак не удавалось, скорее всего, из-за тайного сговора заведующей ЗАГСом, городским архивом, потерявшим документы, и начальником паспортно-визовой службы, который уверял, что нашел документы, где значится, что Канторщик — фамилия не родовая, а взятая отцом Николая Дмитриевича в двадцатых годах, вероятно, тоже из карьерных соображений. Рассказывали байку, будто главврач сам себе даже обрезание сделал, поскольку мечтал перебраться в Москву, где вроде бы нашел ход в нужное управление министерства. И когда вернулся из самовольной отлучки, с «прослушивания», и пришел каяться, возмущался трагично и весело.
