Мать высвободилась, сняла очки. В прошлые его приезды она не давала говорить и ничего слушать не хотела — часа два насмотреться не могла и все ласкала его, держала за руку, смеялась и плакала одновременно, причитая и радуясь.
— Я никуда не поеду, — решительно заявила она. Он понял, что зря вот так, сразу и здравствуй не сказав, заговорил об этом и отступил.
— Ладно, мы потом все обсудим, — он снял пальто, хотя в доме было прохладно, сел к столу и взял ее руки. — Ну как ты живешь?
— Да сейчас полегчало, хожу вот, — жалобно проговорила она. — Весь сентябрь пластом пролежала, Поля меня с ложечки кормила. Думала, не встану. А вот хожу понемногу…
— А где болит, мам?
— Везде болит, сама уж не знаю, — она отняла руки, надела очки и взялась за крупу. — Скорей бы помереть…
Ее холод и отрешенность были чужими, возможно, потому и сама она будто очужела…
— Рано помирать собралась! — бодро сказал Крюков, чувствуя опустошение.
Она, как мышка, пошуршала зернышками.
— Я ведь и сейчас не живу, а будто в клеть зашла и вот-вот вниз поеду. В переходном мире существую. Земное уже не волнует, а небесное еще неосознанно и непонятно.
Крюкова ознобило от таких слов — она никогда не говорила с таким философским пафосом, и казалось, слов таких не знает.
— Что так плохо топят? — пощупал батарею. — Ледяная…
— Скоро включить обещали. Угля не хватает.
— В Анжерке не хватает угля?!
— Дорогой стал. Ребята ходят по улицам, ведрами продают. Бизнес. Ворованный, конечно…Так я купила четыре. Подтапливаю…
Внутри следы ремонта оказались заметнее: прямо из кухни появилась дверь в пристройку, которой не было, и выгородка у входа появилась, вероятно, ванная с туалетом. Он заглянул в комнату — все как и тридцать лет назад: две железных кровати, диван с деревянной спинкой, стол и тяжелые, самодельные стулья. На стенках его фотографии, в основном, курсантских и офицерских времен, собранные по-деревенски, в большие рамы под стеклом…
После первой неудачной попытки перевезти мать в Москву Крюков искренне хотел скрасить ее одиночество и перед отъездом купил новый телевизор, видеомагнитофон со старыми фильмами и пошутил, дескать, будешь смотреть меня на экране, чтобы не скучала. Она тогда была испугана шахтерской демонстрацией возле дома, а тут обрадовалась, мол, теперь все сериалы мои, а то ведь встаешь утром и не знаешь, как убить время до вечера.
— Где же твоя техника? — спросил он будто невзначай. — Сломалась, что ли?
— Украли, — бездумно обронила мать. — Когда лежала пластом, какие-то ребята пришли и все взяли. Дверь не запирала, чтобы соседям замок ломать не пришлось, когда умру…
— Какие ребята? Не узнала никого?
— Да узнала… Ну что теперь? Пускай уж, все равно, так и так пропадет…
— Откуда они? Кто такие? — у Крюкова скулы свело от обиды.
— С Сибирской шахты вроде. Один парень Фильчаковых поскребыш… А ты не жалей, мне ни к чему телевизор. Я сейчас умом живу да памятью, лучше, чем кино смотрю.
— Ладно, разберемся, — успокоил сам себя. — Видишь, уезжать тебе надо, как тут одной? Кто защитит? Полный беспредел.
— Везде одинаково, в вашей Москве еще больше сраму да беспорядка, — равнодушно проговорила она. — Народ с ума свели, так чего спрашивать?
— А мы не в Москву поедем, в другой город, старый, красивый и тихий.
— Нет уж, не поеду, не зови…
— Погоди, мам, ты подумай, я не тороплю.
— Надолго ли приехал? — она вроде немного оживала, по крайней мере, изредка отрывала взгляд от стола с рассыпанной гречкой.
— Дней на пять…
— А что же один?
— Я не один, мам…
Она слегка встрепенулась.
— Где?.. Почему не заходят в квартиру?
— Я с телохранителями приехал, с помощниками.
— Почему жену не взял, внука?
— Они ждут тебя дома, — Крюков неопределенно махнул рукой.
Сейчас он не хотел говорить, что вот уже два года, как разошелся с женой, которая уехала из Москвы в военный городок, где осталась квартира, и теперь пакостит, вредит ему, поливая в газетах грязью. Накануне выборов пошла на сговор с соперником и дала интервью на телевидении, чуть не провалив его — иначе наверняка победил бы в первом туре…
Мать смела отобранные зерна в кружку, мусор и камешки ссыпала в железный ящик с углем, сняла очки и словно проснувшись, спросила с боязливым любопытством:
— А на что тебе телохранители?
— Теперь я губернатор, мама.
Она сцепила сухонькие ручки перед собой, горестно покачала головой.
— Дожил бы отец, вот было бы…
И, не договорив, умолкла с остекленевшим взором.
* * *
Весь остаток дня он ждал вечера с такой же страстью, с какой в юности боялся его и спешил попасть домой, пока не стемнело. В предвкушении он позволил себе выпить стакан шампанского, что делал очень редко, наученный судьбой отца. Мать, сидя за столом с сыном и его охранниками, как с тремя добрыми молодцами, окончательно вышла из отстраненного, самоуглубленного состояния, оживилась, стала называть Крюкова по имени (будто вспомнила его!) и уже смотрела со знакомой лаской.
Наступило время, когда можно было поговорить об отъезде, но Крюков не стал торопить событий и жечь лягушечью кожу, оставил все на утро, которое вечера мудренее. Собрать вещи — дело пяти минут, поскольку он не хотел брать с собой хлам, нажитый шахтерским трудом, с билетами же на самолет проблем нет, машину из Кемерово пришлют по первому звонку…
И вот когда на улице засинело, он встал из-за стола, потянулся, разминаясь, крякнул от души.
— Эх, а не пойти ли нам прогуляться? Засиделись!
Телохранители послушно вскочили, а мать расстроилась.
— Да куда же вы на ночь глядя?
— Прошвырнемся по улицам родного города, — весело сказал Крюков. — Путешествие в юность!
— Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел…
— Погулять хочется! — засмеялся он и приобнял ее за плечи. — Как жениху перед свадьбой!
— А мне — на внука глянуть, — вдруг загрустила она. — Да и жену твою никогда не видала…
— Еще посмотришь, — пообещал Крюков. — Надеть бы что-нибудь попроще. Куртяшки моей старой не сохранилось?
— Как же? Все берегу, — захлопотала мать. — Ты ведь с мальчишек в казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо…
