Видимо, к тому времени таких подвижников, как Арсений, уже не было, Соринскую Пустынь забыли на долгие годы, а новокрещеные вспомнили старую веру, дескать, Бог узрел неправду, покарал христианское капище, и на месте пожарища снова начали раскладывать огни-сварожичи.
Лишь к концу пятнадцатого века в этом забытом Богом углу появился безымянный монах-болгарин, будто бы искавший святые мощи Арсения. Несколько лет рыскал среди язычников поганых, терпел унижения и насмешки и, когда нашел останки своего единоверца, перенес их с мерзкой горы от капища вниз, возвел над прахом часовенку, затем срубил келейку в устье реки Соры. Мало-помалу сюда потянулись другие иноки, обжили место, построили храм и вновь стали просвещать и крестить строптивых язычников.
И опять большую часть просветили и окрестили, а меньшую, непокорную, богохульную и ведьмаческую с помощью новокрещеных вывели на реку, продолбили прорубь и спустили под лед.
К середине шестнадцатого, при Иване Грозном, в Соринской Пустыни насчитывалось девятнадцать насельников, семьсот пятьдесят душ крестьян и ремесленников, приписанных к монастырю, много скота, пушных, рыбных, смолокурных, дегтярных и прочих промыслов. Две деревянные церкви и все монастырские постройки тогда находились в устье, на низком, в иные годы подтапливаемом берегу. Место это было замечательно тем, что дважды в год, весной и осенью, мимо проплывали купеческие суда, по пути на ярмарку и обратно, а зимой из обители снаряжались обозы с мороженой рыбой. Монастырь быстро развивался, богател, а скоро неведомо за какие духовные заслуги избавился от вечной судьбы заштатного, заложив каменный осьмиглавый собор, келейные палаты и стену.
Греческий митрополит Паисий Лигарид, торгующий в Москве табаком (это уже при Алексее Михайловиче), посетил отдаленную обитель, вроде бы тоже ходил поклониться мощам Арсения, однако возвратившись, написал, что тридцать шесть насельников ее, в основном, иноки, пришлые из разных монастырей, пребывают в лени, рукоблудии и чревоугодии, трапезничая с утра до вечера, с серебра и злата хмельное зелье пия. А иконы, утварь и облачение там ценности великой, ибо украшены золотом и дорогими каменьями, которых и при дворе не сыщешь.
Точно неизвестно, с какой целью писался этот донос, возможно, чтобы призвать братию к порядку, но скорее всего, учитывая личность и авантюризм грека, с мыслью поживиться за счет богатой Соринской Пустыни.
Однако ни патриарх, ни государь навести порядок не успели: Господь сам узрел и покарал сребролюбцев-чревоугодников смертью лютой. Наводнение случилось опять же в страстную неделю ранней Пасхи, во вторник, и позже сплавлявшиеся вниз по Соре купцы обнаружили полностью затопленный и смытый с лица земли деревянный монастырь, в том числе, снесенные льдом, недостроенные каменные сооружения и стены. Подобное наводнение, как морозы и засухи, случаются в этих краях примерно один раз в сто лет. Кого выловили из полых вод, положили в землю без отпевания.
Но монаху Митрофану, местному уроженцу, знающему характер Соры, удалось чудом спастись, и он, раскаявшись, вывез на трех подводах и где-то закопал монастырскую казну, всю золотую и серебряную утварь, оклады и кресты. Приняв обет молчания, он возродил обитель с жесточайшим уставом и абсолютным аскетизмом, только теперь на старом месте, то есть, в рощенье, которое никогда не затапливалось. И называться он стал Арсеньев Соринский монастырь. По преданию, сам Митрофан до пострига был ремесленником, медником-жестянщиком и потому собрал мастеров и организовал при обители мастерскую, где чеканили и отливали изделия исключительно из меди, презирая серебро и золото. Торговые же пути оставались вечными, не подвластными ни стихиям, ни, пожалуй, божьим карам, поэтому купцы на следующую ярмарку сбросились и в течение трех лет выстроили каменные храмы, палаты и мастерские, поскольку убоялись гнева Господня, да и не желали терять дешевый, прибыльный товар в виде медных окладов, меднолитых икон, крестов и прочих поделок высокого искусства и качества, ценной рыбы и мягкой рухляди.
Несмотря на строгость жизни, здесь все равно что-то происходило, потому как время от времени всех до единого насельников рассылали по другим монастырям, а то и вовсе сажали на цепь в земляные тюрьмы, а в Соринскую обитель посылали самых стойких духом и аскетичных иноков, чтобы по прошествии десятка лет заменить на новых. Болтали самое разное: мол, не выдерживают искушения бесом, не выносят строгости устава, впадают в уныние, вызывающее помутнение рассудка и, как следствие, склонность к ереси и даже богохульству. То им видение случится, придет какой-нибудь святой и давай проповедовать: неверно вы молитесь, не слышат вас на Небесах, надобно по-другому. И научит как. Иноки посчитают это за божье откровение и молятся по-новому, то на деревья, то на огонь или на солнце. А оказывается, все это погано и непотребно, и происходит потому, что монастырь стоит на языческом капище, и старые боги все время вредят новым.
Так или иначе, но существовала легенда, которую многие старики помнили. Будто бы в пору расцвета возрожденной обители, ровно за сто лет до событий семнадцатого года, пришел некий странствующий инок проситься в общину, однако ему отказали только за то, что весу в нем было за четыре пуда — слишком жирным показался, не подходил для худой, изможденной братии. Тогда обиженный странник достал мелок, начертал на железных воротах с коваными крестами пятиконечную звезду и удалился восвояси. Говорят, этот сатанинский знак оттирали всей братией целую неделю и так отшлифовали металл, что сияющую звезду поверх крестов было видно еще в тридцатых, пока не заменили ворота.
И вот спустя ровно век — день в день, вскоре после февральской революции, в третий день страстной недели произошло событие, толком не объяснимое до сей поры ни атеистами, ни церковниками: все насельники, включая послушников и даже наемных работников, в одну ночь покинули обитель и бесследно исчезли.
Соринская Пустынь стояла в священной роще, на горе, и потому местные жители, помня древние заповеди, рядом не селились никогда, ближайшие деревни и села находились в шести-семи километрах по берегам озера, и так получилось, что всю страстную неделю никто в монастырь не приходил, поэтому исчезновение монахов обнаружилось, когда народ стал подтягиваться ко всенощной службе. Каменная обитель с крепостными стенами стояла, как покинутый командой корабль. Все было оставлено так, словно иноки вышли на минуту и сейчас вернутся, еще некоторые лампадки горели, а все требники в соборе оказались открытыми на отходной молитве. Это обстоятельство родило страшные слухи о массовом самоубийстве. Будто бы кто-то видел, как насельники, послушники, престарелые безродные, жившие при монастыре, приходящие работники и мастеровые — все, кто был в тот час в Пустыни, цепочкой вышли на лед озера и разом прыгнули в майну.
Было и следствие, но толком проверить ничего не удалось, поскольку наступили такие времена, что событие это растворилось, будто капля в море. Монахов и исчезнувших вместе с ними мирских людей никто больше не искал и нигде они не объявлялись.
Однако с тех пор о Соринской обители, точнее, об этой горе, снова утвердилась слава проклятого места, и окрестные жители несколько лет опасались даже приближаться к монастырским стенам. Рассказывают, до середины двадцатых все стояло опечатано еще царскими следователями и в том виде, как было в памятную страстную неделю, разве что масло в лампадках выгорело. Новая власть во все религиозные страхи не верила, добралась наконец до лесного угла и приспособила пустующий и совершенно целый монастырь под колонию для беспризорников. Шпана, собранная с вокзалов трех губерний, жила здесь под замком и по правилам, пожалуй, более строгим, чем монастырский устав, однако портить и разрушать предметы культа не воспрещалось в связи со всеобщей борьбой против религиозных предрассудков. По крайней мере, за это не наказывали, и бывало, поощрялись такие игры, как например, соревнования по метанию камней в настенные фресковые иконы, которых было множество на храмах и часовнях. Конечно, раскапывать могилы никто не учил, но никто не учил и уважению к праху предков, потому первое надругательство порождало второе.
