— Неужели и на этот раз не пришел? — искренне изумился Василий Федорович.
— Ни по митинской, ни по макарьинской. Может, здесь еще какая дорога есть?
— Нет больше дорог…
— Напутал что-то твой Женьшень.
— Не может такого быть! Ни разу не случалось, чтобы обманула! Ты где встречал-то?
— На реке, по дороге ходил, по снегу…
— А что там Ванька делал?
— С озера шел, лыжу сломал. А потом плакал. Забыли про него, никто не хватился. Даже зять-рыбнадзор.
Василию Федоровичу это уже было не интересно.
— Он и спугнул старца! Ванька, он везде залезет!
— Неужели святые кого-нибудь боятся? — серьезно спросил Зубатый.
— И то правда… А зачем машину заводишь? Куда собрался?
— Никуда, прогреть хотел…
— Слушай, Алексеич, — он вдруг стал виниться. — Все ведь из-за меня да из-за моего Женьшеня. Сбили с панталыку. Ты уж меня прости, и на Степаниду не сердись. Видела она, видела — идет Святой!
— Да ладно…
— Мы тебе Новый год испортили, и у Зубатых «девок» все насмарку пошло… Поругались они с матерью! Неслыханное дело. Получается, из-за нас с тобой. На тебя-то ничего, а нам с Женьшенем попало. Я уж и так, и эдак каялся… И ты сейчас поди к Ленке, принеси извинения. Она часа два где-то ходила, тебя искала. Вот мать и поднялась…
— Искала?
— Ну!.. Пришла, всех откостерила и легла. А старшая Ромку взяла и к нам. Ромка на печи спит, а они с Женьшенем сидят в горнице, колдуют.
У Зубатых «девок» оказалось не заперто, но в сенях темно, и повсюду поленницы дров. На ощупь он пробрался к двери, потянул за ручку, выпутался из одеяла, которым был завешан проем, и сразу ощутил тепло. Постоял у порога, присматриваясь: в просторной и украшенной ветками и игрушками комнате, в свете елочных гирлянд стоял накрытый и почти не тронутый новогодний стол, нераспечатанная бутылка шампанского, неразрезанный торт — следы так и не состоявшегося праздника. Он присел возле голландки и открыл дверцу — дрова догорали, пол топки нажженного угля излучали свет и жар, однако, настывший, он не мог согреться, и когда лицо и руки уже палило, по спине пробегала дрожь. Он расстегнул куртку и раскинув полы, встал к огню. Скоро запахло раскаленной тканью, но тепло дальше не проникало. Потом он снял ее, подстелил и повернулся спиной, как возле костра. И не увидел, как из спальни вышла Елена — почувствовал, кто-то смотрит. Он глянул через плечо и сказал то, о чем думал:
— Я испортил вам праздник…
— С Новым годом, — она встала сначала на колени, а потом села рядом, на куртку.
— С Новым…
— Мне кажется, это не последний праздник.
— В общем, я тоже так подумал.
— Да и этот еще не кончился…
— Тогда принесу шампанское?
— И закройте дверь на крючок…
* * *
Утро выдалось тихое, новогоднее, на улице немного потеплело и пошел снег, на который так приятно смотреть из постели сквозь полузамороженное окно. Нужно было встать и подбросить в печку дров, пока еще тлели угли, но так не хотелось выбираться из-под одеяла, и он оттягивал минуты, ощущая у плеча теплое дыхание.
Первый раз постучали около одиннадцати, и он машинально сел, намереваясь встать, одеться и открыть, но Елена сонно прошептала:
— Не надо… Это мама… Она все поймет.
Еще около часа он лежал, глядя в окно, и в голове не было ни одной беспокойной мысли. Потом залаяли собаки, причем, все разом, будто по зверю работали, но и это не могло встревожить его в то утро. И вдруг снова постучали — чужой, осторожной рукой, отчего Елена вздрогнула и приподняла голову. Зубатый встал, не спеша оделся, подбросил дров в печь и снова услышал стук. На кухне, откуда было видно крыльцо, окно напрочь затянулось изморозью, так что пришлось протаивать глазок. У входной двери стоял Василий Федорович.
— Что там стряслось? — спросил Зубатый через дверь.
— Выйди сюда, Алексеич.
Он набросил куртку и вышел на крыльцо: шел снег и одновременно светило солнце, делая весь мир пенистым и искристым, как новогоднее шампанское.
— Тут две женщины приехали, на машине, — полушепотом сообщил Василий Федорович. — Одна говорит, твоя супруга.
— Что?..
— В шубке такой красивой. А вторая молодая, говорит, сноха… Ну и что им сказать?
— Начинается новый год… Ни раньше, ни позже.
Искристый мир вокруг лопнул, как мыльный пузырь, остался только снег, опадающий на землю из чистого неба.
— А если отправить их? Они сейчас возле меня, в машине своей сидят… Сказать, ты уехал? Но твоя «Нива» во дворе, видели…
— Ничего не говори, я сейчас приду.
— Алексеич, конечно, смотри сам. Но, может, не надо?
— Надо.
Василий Федорович покряхтел, подергал плечами и удалился.
При любых обстоятельствах Зубатый не смог бы ничего сказать Елене и испортить ей это утро. Лишь наклонился, поцеловал и обронил на ходу, что скоро вернется.
Она что-то почувствовала.
— Я сейчас встану…
Деревня отдыхала после ночного гулянья, и лишь кое-где топились печи, пахло снегом и дымком. На полпути ему попались старшая Елена с Ромкой, возвращались домой.
— С Новым годом, — вместо приветствия сказал Зубатый.
Она прошла мимо с гордо поднятым подбородком, но Ромка вывернул голову и помахал рукой. Деревня еще спала, но уже все знала…
Машина бесприданницы стояла к нему носом, поэтому его увидели издалека и ждали. Когда оставалось десять шагов, дверца открылась, и появилась Катя.
— С Новым годом, дорогой муженек! — сказала она, застегивая шубку. — Хотелось встретить его всей семьей, но не удалось. Мы с Лизой проехали полторы тысячи километров и застряли недалеко отсюда! Просидели всю ночь в лесу!
Эта веселое и радостное начало значило лишь то, что у Кати большие проблемы и приехала она за помощью. Бесприданница из машины не показывалась.
— Зачем ты приехала? Мы же с тобой разошлись.
— Ну и что? Почему мы должны остаться врагами?
— Что у тебя случилось? Выселяют из дома?
— Кто нас выселит? Мы сейчас судимся с администрацией, Ал. Михайлов помог нанять московского адвоката. А он уверен, дело выиграем.
— Тебе нужен развод? — догадался Зубатый.
— Я не хочу с тобой разводиться! — засмеялась Катя, вводя его в заблуждение. — Так и будем разговаривать на улице? Мы замерзли! Пришлось экономить бензин, и в машине всю ночь было холодно. Мы третьи сутки без домашнего тепла, а Лизе это вредно.
