Узнав то, что требовалось, он позвонил Сергею Бабкину.
– Серега, я собираюсь подлечить спину и поэтому уезжаю
завтра на пару недель. Дело о поиске Сахаровой остается на тебе. Справишься?
– Постараюсь. Далеко едешь?
– В санаторий неподалеку от Тихогорска. Скорее всего,
жить буду не в нем, а в частном пансионате.
– Зачем? – удивился Бабкин.
– В санатории, говорят, не лучшие условия. –
Илюшин подумал и прибавил: – К тому же мне хочется найти ответ на одну
небольшую загадку.
Глава 4
Эля задернула тонкую шифоновую штору, которую сшила сама и
очень любила: свет, пройдя через шифон, становился золотисто-розовым, и все в
комнате окрашивалось золотисто-розовым цветом – даже зимой, при холодном
тусклом солнце. Весной и летом к золотистому добавлялся нежно-зеленый – от
листвы на ветках, достающих до второго этажа.
На первый взгляд вся обстановка комнаты состояла из полок –
самодельных, неровных – и большого стола с выдвижными ящиками. Стол в отличие
от полок был добротный, сделанный по заказу умельцем Валентином Ованесовичем, и
все в этом столе было подогнано под нужды владелицы, включая углубления по
краям и отшлифованные выемки, в которые так удобно вставлять клубочки. Идею
выемок Эля придумала сама и очень этим гордилась.
На полках сидели игрушки. Связанные крючком бараны и
кудлатые овцы, яркие пятнистые жирафы и лошади с длинными цветными гривами,
коты всех расцветок с пуговичными глазами и даже пара крокодилов – зеленых, как
трава. Для крокодилов пригодилась металлизированная зеленая нить, которую Эля
никак не могла никуда пристроить, и теперь два зубастых длинных хищника,
похожих на глянцевые стручки гороха, угрожающе поблескивали с полки.
Но самой большой гордостью Эли были куклы. Они не
задерживались долго в ее комнате, и потому она особенно тщательно их
пристраивала, усаживала на самые удобные и хорошо освещенные полки: полосатых
вязаных бабушек в передничках, милых пастушек в шляпках, с корзинками цветов в
пухлых розовых ручках, крошечных младенцев в слюнявчиках и – любимых своих кукол
– обычных мальчиков и девочек, которым Эля обязательно давала имена. Сейчас на
полке сидели Андрюша, Мариша и Степа.
Вязать она научилась в семь лет, когда увидела, как тетя
Роза быстро и ловко орудует палочкой с закорючкой, а из-под закорючки лезет
что-то пушистое, желтое, живое и прекрасное, как маленький цыпленок. Правда,
когда Эля заинтересовалась цыпленком, выяснилось, что получится вовсе не
птичка, а скучный шарф, которым тетя Роза собирается греть горло. «Мохер очень
теплый», – сказала тетя, как будто это что-то объясняло, а на вопрос
племянницы ответила, что мохером называются нитки, из которых она вяжет.
«Мохер». Слово было грубоватым и звучало совсем неподходяще
для клубка нежнейшего цвета, который хотелось баюкать и носить в ладонях. Эля
подумала, поискала в памяти и назвала про себя пушистые ниточки «шеврон» –
смысла слова она не знала, но ей казалось, что клубку подходит это название.
Крючок она освоила за две недели и заинтересовалась спицами.
Из-под ее неловких детских пальчиков стали выходить какие-то клочки, кусочки
вязания, которые распускались на глазах – девочка все время забывала, как нужно
закрывать петли, или же сама снимала вязанье со спицы, бросала и принималась за
новое, потому что ей хотелось поскорее взять в руки новый клубок, пощупать,
проникнуться цветом и текстурой ниток. Таких слов, как «текстура», Эля, конечно
же, не знала, но она быстро поняла, что из белого клубка, похожего на взбитый
снег, получится белоснежная мягкая паутина, а из такого же белого, но похожего
на крепко сбитый гладкий снежок, выйдет самая настоящая дорожка, плотная и
скользкая.
Мать снисходительно смотрела на увлечение дочери, зато
соседка с нижнего этажа, тетя Таня, которую Эля звала Танюшей, хвалила ее и с
искренним восхищением рассматривала изделия, которые приносила ей девочка.
– Элька, у тебя золотые ручонки, – как-то раз
сказала тетя Таня. – Через десять лет ты станешь такой мастерицей, что
твои вещи будут продаваться на вес золота.
И ласково потрепала по макушке Эльку, подставлявшую голову,
как котенок.
Эля любила Танюшу, потому что та не смеялась над ней в
отличие от остальных взрослых, живших и бывавших в их большом доме. Как-то раз
девочка услышала, что у Тани «вид как у голодной кошки». Так сказала тетя Роза,
а мама отозвалась: «Все мы знаем, что той кошке надо», и голос у нее был
презрительный.
Может, Таня и впрямь чем-то напоминала голодную кошку,
поскольку была худая, почти тощая, с нездоровым блеском в глазах… Зато она
научила Элю делать «маникюр» из лепестков цветов, и девочка оборвала всю календулу
в саду мамы, слюнявя лепесточки и аккуратно выкладывая их на ноготки, подбирая
по размеру, чтобы сидели ровно и прилипали накрепко. Пока лепестки не высохли,
можно было хвастаться новым «маникюром» перед подружками, а потом Эля нашла в
саду у соседа малюсенькие фиалки, и целых два дня у нее был изумительный
фиолетовый маникюр. Правда, сосед пожаловался маме, и про фиалки пришлось
забыть.
Но следом за фиалками настала очередь вьюнка: его мыльной
коробочкой хорошо было мыть руки, и Эля поочередно играла в больницу (она
видела, как старательно мылит руки суровая громогласная медсестра, приходившая
к ним домой лечить заболевших Лару и Ленечку), в повара и просто в чистюлю.
Когда вьюнок надоел, Эля принялась варить варенье из апельсиновых и лимонных
корочек и испортила две кастрюли, которые ей пришлось закопать в саду (тетя
Роза так и не дозналась, куда они пропали). Став чуть постарше, девочка
увлеклась духами и, прокравшись в комнату тети, подолгу сидела перед ее
трельяжем, откупоривая толстые стеклянные флакончики и принюхиваясь к густой
жидкости, а иногда и осторожно прикладывая к коже прохладный кончик пробки,
смоченный капелькой парфюма.
Когда тетя Роза узнала о забавах с ее духами, Элю наказали,
а флакончики спрятали в ящик, запиравшийся на ключ. Тогда Эля решила готовить
духи сама: в старой фарфоровой чашке, раскопанной на помойке, настаивались
лепестки роз, а в железной кружке – лепестки пионов, которые пахли сильнее, а
значит, и духи должны были получиться более ароматными. Настоявшуюся водичку
девочка переливала в бутылочки из-под детского кефира, которым поили близнецов,
закупоривала комочками ваты и выстраивала под шкафом – в сухом темном месте,
как и рекомендовал хранить духи польский изготовитель, добросовестно
напечатавший это предупреждение на коробочке. Правда, когда мама нашла
бутылочки, их вылили, но к тому моменту Эля уже и сама остыла к духам – все
равно они пахли совсем не так, как настоящие.
Она росла задумчивой девочкой, тихой и пугливой, совсем не
похожей на ту обаятельную, веселую, общительную хохотушку, которую
нафантазировала себе Эльвира Леоновна, мечтая о дочери. Когда Эле было
пятнадцать лет, она узнала, что мать назвала ее именем, похожим на свое, не
случайно: маме хотелось, чтобы дочь стала ее продолжением, унаследовала от нее
лучшие черты. Но этого почему-то не случилось. Выросла Эля некрасивой, толстой,
с носом картошкой и тусклыми волосами. А самое главное – ни к чему не
пригодной. Поначалу Эльвира Леоновна скрывала свое отношение, но чем старше
становилась Эля, тем бесповоротнее разочаровывалась мать в своей старшей
дочери.
