– Мы не спали, если тебя это интересует, – сказала
Ксеня, глядя на внимательно слушавшего Макара. – Хотя мне никто не верил и
ему, кажется, тоже.
– А вы кому-то что-то доказывали? – тут же спросил
Илюшин.
– Да нет… глупо доказывать, что ты не верблюд. Про
Антона Павловича я слышала, что он резко осадил анестезиолога, который глупо
пошутил о наших с ним отношениях.
Она помолчала, рассеянно погладила Люцифера, лежавшего рядом
на кровати.
– Нас, наверное, нельзя было назвать друзьями… Просто
Антон Павлович был со мной куда откровеннее, чем с другими. Он мне доверял, как
и я ему. Знаешь, временами Соколов казался мне стариком, хотя ему было
всего… – она задумалась, подсчитывая, – ему было меньше пятидесяти
лет. Подумать только, Макар, – меньше пятидесяти! А он жил анахоретом, не
имел друзей, так и не женился… И был противоречивым человеком – иногда говорил
мне, что он ни в чем не виноват, а в другой раз назвал себя убийцей, который
всю жизнь расплачивается за свой поступок.
– Кого он убил?
– Своего друга. Того самого, Борю Чудинова. Наверное,
теперь можно рассказать, потому что я никому не говорила об этом ни слова и
даже сама постаралась забыть, как будто и не было того разговора…
Разговор случился зимой, в феврале. Они с Соколовым сидели
на скамейке перед больницей, и Ксения сыпала семечки собравшимся у ее ног
воробьям, а Антон Павлович курил – он всегда начинал курить после своих запоев,
говорил, что курит ровно четыре дня, а потом бросает. До следующего раза.
Раннее синее утро, перевернутые желтые чашки фонарей вдоль
аллеи, которая вела от больницы к остановке и дальше – к маленькой деревянной
церкви, черные стволы редких лип, стороживших дорогу… Ксеня куталась в дубленку
и стряхивала семечки, застрявшие в пушистой кроличьей варежке. Соколов часто
жмурился, будто пытался проснуться, хотя на таком холоде сон слетал мигом,
растворялся от мороза, как от кислоты. Она искоса поглядела на него и покачала
головой: серая, землистого оттенка кожа, мешки под глазами и запавший рот старили
его лет на десять.
– Завязывали бы вы, Антон Павлович, – с показным
безразличием сказала Ксеня. – Выглядите плохо, чувствуете себя еще хуже.
Олегу Федотовичу даете лишние козыри. Вся больница знает, что он вас терпеть не
может.
– Юдошин – дурак, – хрипло отозвался Соколов,
закуривая вторую сигарету. – Вся больница об этом тоже знает.
– Какая разница? – Она рассерженно бросила
семечку, и встревоженный воробей отлетел в сторону. – С дураком, Антон
Павлович, нужно обращаться куда осторожнее, чем с умным. Да что я вам объясняю?
Вы же сами прекрасно все понимаете!
Они помолчали. Хирург начертил сигаретой в воздухе круг,
ткнул в середину, словно поставил точку. Дым медленно рассеивался, и казалось,
что одновременно вокруг становится светлее.
– Ненавижу зиму, – сказал Соколов. – Ксения,
я тебе говорил, что как-то раз зимой я убил человека?
Ксеня поверила ему сразу. Позже она сама удивлялась тому,
что у нее не возникло даже тени сомнения в том, что Антон Павлович сказал ей
правду, хотя признание его прозвучало без всякой патетики – просто слова,
произнесенные почти обычным голосом.
– Убил… – продолжал Соколов, глядя в то место, где
была поставлена воображаемая сигаретная точка. – Мы с ним любили одну
женщину. Возвращались вечером третьего февраля вместе домой, и Борька вдруг
начал мне говорить, что я непорядочно себя веду, что на меня нельзя полагаться
и он сам на ней женится… Я сперва дар речи потерял, а потом заорал на него
благим матом, да и он в ответ – таким же. Стоим друг напротив друга, орем, и ни
одного человека на всей улице…
Соколов снова замолчал. Ксеня сидела, боясь повернуть голову
в его сторону.
– Я все помню очень хорошо, – медленно проговорил
Антон Павлович. – Метель метет черная, ветер воет, будто с ума сошел, а я
ничего не вижу, кроме Борькиного лица, – он кричит на меня и сам весь
красный. Я думаю – вот сейчас ударю его, ударю прямо по лицу… А ударить не могу
– страшно. А он выпаливает мне прямо в лицо: ты, говорит, только жизнь ей
портишь, оставь ее в покое, она и так настрадалась из-за тебя! Поди, кричит,
прочь! И тогда я его толкнул.
Ветер пронесся по аллее, взвихрил свежевыпавший снег,
разметал горку пепла, ссыпавшегося с сигареты.
– Толкнул – и Борька вылетел на дорогу. Я машину
слишком поздно заметил, а когда услышал, с каким звуком она его ударила, сразу
понял, что он умер. И как будто выключили что-то во мне. Только что жил Борька
Чудинов, а один миг – и стал вместо Борьки куль в дубленке.
Соколов закашлялся и долго не мог остановиться. Наконец
вытер губы тыльной стороной ладони, спрятал обветренную красную руку в карман.
– И что вы сделали? – рискнула спросить Ксеня.
– Убежал. Отбежал в сторону, к подворотне, и оттуда
смотрел. Водитель из машины выскочил, наклонился над Борькой, а потом закричал
так, что даже из подворотни слышно было, и бросился обратно. И уехал.
– Как – уехал?
– Точно так же, как я убежал, – невесело
усмехнулся Соколов. – Тоже, значит, перепугался до смерти.
– А вы? Что вы сделали?
– А я даже к Борьке не подошел – и так знал, что он
мертвый. Сразу бросился к Эльвире с Розой, все им выложил как на духу. Помню,
меня всего трясло – Роза из бутылки наливает, а стопка у меня в руке гуляет,
так что водка через край переливается. До сих пор благодарен им за все, что они
для меня сделали. Я в таком ужасе был, что ничего не соображал – твердил
только, что я убийца, и трясся как лист. Потом, когда следователь меня
расспрашивал, я воды у него попросил – а стакан в руку взять боюсь: думаю –
вдруг меня снова начнет трясти, и следователь все поймет…
Он запрокинул голову, глядя в светлеющее зимнее небо, из
синего становящееся не голубым, а серо-сизым. Фонари погасли, и теперь издалека
столбы было не отличить от стволов деревьев.
– Хорошо, что я тебе рассказал, – ровно проговорил
Соколов. – Я ведь трус, Ксеня. Только Эльвира с Розой знали, что
произошло, да еще тот водитель… Но с ним не я разговаривал, а они сами. Все в
себе держал столько лет… Друзей из-за этого не заводил, пил один – боялся, что
спьяну проболтаюсь и сдадут меня. Ты не думай, я сейчас трезвый. Захотелось
душу облегчить, чтоб хоть ты понимала, что я не от блажи пью, а оттого, что сам
всегда помню о том убийстве.
– Это нельзя назвать убийством, Антон Павлович. Это был
несчастный случай!
Хирург повернул к Ксене изможденное лицо, посмотрел на нее
пустыми глазами:
– Какая разница, как это называть… Я его убил – вот и
вся правда. А потом сбежал.
Люцифер, по-собачьи положивший длинную морду на колено
хозяйке, утомленно прикрыл глаза и прижал уши, словно устав слушать и смотреть.
