Я слушаю, как на том конце провода дышит Джоли. В Ла-Хойя атмосфера меняется. Соль в воздухе превращается в молекулы, ветер меняет направление. Двое мальчишек на заднем сиденье джипа втягивают носом ночной воздух, словно ищейки.
— Я знаю, что тебе страшно, — говорит Джоли.
Он понимает. И при этих словах я чувствую, как медленно соскальзываю в заботливые руки брата.
— Значит, когда мы доберемся до Гила Бенд, — говорит Ребекка, — там нас встретит дядя Джоли?
Она пытается разобраться в деталях, она дотошная девочка. Приблизительно каждые восемьдесят километров, когда ей не удается настроить радио, она задает мне очередной закономерный вопрос.
— Нет, он пришлет нам письмо. Наверное, по дороге в Массачусетс мы должны осмотреть достопримечательности.
Ребекка снимает кроссовки и прижимает большие пальцы ног к лобовому стеклу. Вокруг ее мизинцев образуется изморозь.
— Это бессмысленно. Папа нас и там найдет.
— Папа будет обыскивать кратчайшее расстояние между двумя точками, тебе не кажется? Он не поедет в Гила Бенд, он отправится в Вегас.
Я сама себе удивилась: для меня Вегас — ткнуть пальцем в небо, но по лицу Ребекки я вижу, что дала ей более конкретные ориентиры.
— А если письма не будет? А если мы будем вечно скитаться? — Она съеживается на сиденье, так что шея превращается в несколько подбородков. — А если нас найдут через несколько недель, умирающих от дизентерии, вшей или сердечного гельминта на заднем сиденье «Шевроле-Универсал»?
— У людей не бывает сердечных гельминтов. Мне так кажется.
Я перехватываю взгляд Ребекки на свои запястья, которые лежат на большом рулевом колесе. На них расцвели синяки — желто-оранжевые и фиолетовые, напоминающие толстые браслеты, которые невозможно снять.
— Да уж, — негромко говорю я, — видела бы ты, как выглядит его щека.
Она пересаживается за сиденье позади водительского и вытягивает шею, чтобы разглядеть дорогу впереди.
— Надеюсь, не придется.
Она такая красавица в свои неполные пятнадцать! У Ребекки прямые волосы соломенного цвета, закрывающие плечи и ниспадающие на грудь; загорелая кожа цветом напоминает лесной орех. А ее глаза — результат самой странной комбинации голубых глаз Оливера и моих серых: они насыщенно зеленые, как оттенок на экране компьютера, прозрачные и тревожные. Она поехала со мной в поисках приключений. Она не подумала, что бросает отца, на какое-то время или навсегда. Ей кажется, что это кино — вспышка ярости, хлопанье дверью; шанс, который выпадает лишь раз в жизни, — возможность пережить сюжет подросткового романа. Не могу винить дочь — могла бы запретить ей ехать со мной. Но бросить Ребекку — этого я не переживу.
Я безумно ее люблю. С самого первого дня она зависит от меня, и, как ни удивительно, я еще никогда ее не подводила.
— Мама! — с досадой окликает Ребекка. — Мама, очнись!
Я улыбаюсь дочери.
— Прости.
— Мы можем где-нибудь остановиться? — Она смотрит на золотые швейцарские часы фирмы «Конкорд» на кожаном ремешке — подарок Оливера на Рождество несколько лет назад. — Сейчас половина десятого, мы доберемся туда только к полуночи, а я очень хочу писать.
Не знаю, как Ребекка определила, что мы будем на месте к полуночи, но она что-то высчитывала с линейкой на атласе дорог, который нашла на заднем сиденье автомобиля. «География, мама», — сказала она мне. Мы все изучаем в школе географию.
Мы останавливаемся на обочине, запираем машину. Я веду Ребекку в лес, чтобы она справила нужду, — я не намерена оставлять ее одну среди ночи на обочине дороги. Мы держимся за руки и стараемся не наступать на ядовитый плющ.
— Как хорошо на воздухе, — говорит Ребекка, сидя на корточках. Я поддерживаю ее за руки, чтобы она не упала. — Теплее, чем обычно, верно?
— Я и забыла, что ты дитя Калифорнии. Я понятия не имею, насколько здесь обычно тепло. На Восточном побережье тринадцать градусов ночью — нормальное явление.
— А чем мне вытереться? — спрашивает Ребекка, и я непонимающе смотрю на нее. — Туалетная бумага?
— Не знаю. — Она тянется за валяющимися на земле листьями, но я перехватываю ее руку. — Нет! Ты же не знаешь, что это за листья; может, они ядовитые или бог знает какие. Еще не хватало, чтобы во время поездки по стране ты не смогла сидеть!
— И что делать?
Я не хочу оставлять ее одну.
— Пой, — велю я.
— Что?
— Пой. Ты пой, а я сбегаю к машине за салфеткой, и если услышу, что ты перестала петь, значит, ты в беде.
— Что за глупость! — восклицает Ребекка. — Это Аризона, а не Лос-Анджелес. Здесь никого нет.
— Тем более.
Ребекка окидывает меня недоверчивым взглядом и начинает петь какой-то рэп.
— Нет, — обрываю я, — пой какую-нибудь известную песню, чтобы я знала слова и не запуталась.
— Поверить не могу. А какой у тебя репертуар, мама?
На секунду она теряет равновесие, спотыкается и ругается.
Я задумываюсь, но у нас слишком разные музыкальные вкусы.
— Попробуй «Бич бойз», — предлагаю я, надеясь, что за пятнадцать лет в Калифорнии что-то ей должно запомниться.
— «На Восточном побережье классные девчонки, — затягивает Ребекка, — мне по-настоящему нравится их одежда…»
— Отлично, — говорю я. — «А девушки с Севера?»
— «Нравится, как они целуются…»
Я подтягиваю, пятясь к машине, и прошу дочь петь погромче, когда отхожу все дальше и дальше. Если она забывает слова, поет «та-та-та». Наконец я вижу нашу машину, бегом припускаю к ней, нахожу бумажные салфетки, которыми вытираю помаду, и несу их Ребекке.
— «Как жаль, что не все девушки живут в Калифорнии», — продолжает распевать она, когда я подбегаю. — Ну, видишь, никто меня не съел.
— Лучше перестраховаться, чем потом жалеть.
Мы лежим на капоте машины, прижавшись спинами к лобовому стеклу. Я прислушиваюсь к шуму реки Колорадо, которая течет всего в нескольких километрах. Ребекка говорит, что будет считать звезды.
Мы доедаем последнее пирожное — откусываем с двух концов кусочки все меньше и меньше, чтобы потом не говорить, что кто-то съел последний кусок. Мы спорим о том, можно ли считать огни вертолета падающей звездой («нет») и можно ли разглядеть в это время года Кассиопею («да»). Когда по шоссе не проезжают машины, вокруг царит полнейшая тишина — слышно лишь потрескивание вибрирующей магистрали.
— Интересно, а как здесь днем? — думаю я вслух.
— Наверное, как и ночью. Пыль, раскаленная дорога. Но еще теплее. — Ребекка забирает у меня из рук оставшийся кусочек пирожного. — Будешь? — Она бросает его себе в рот и раздавливает языком о передние зубы. — Знаю, выглядит отвратительно. Думаешь, тут становится по-настоящему жарко, жарко, как в Лос-Анджелесе, где асфальт плавится под ногами?
