— Я не поэтому…
— Тогда почему? Ты меня стыдишься? — спрашивает Ванесса. — Или стыдишься себя?
Я стою перед картонными коробочками с клубникой. Однажды у меня была пациентка, которая, до того как попала в дом престарелых с раком яичников, занималась ботаникой. Она больше не могла есть твердую пищу, но призналась мне, что больше всего соскучилась по клубнике. Это единственная ягода на земле, у которой зернышки расположены с наружной стороны, поэтому ее, строго говоря, и ягодой назвать нельзя. Клубника — растение из семейства розовых, а по виду сразу не скажешь.
— Жди меня на улице, — говорю я Ванессе.
Когда я догоняю Макса у грузовичка, опять льет дождь.
— Женщина, с которой я была в магазине, — говорю я, — Ванесса… Я живу с ней.
Макс смотрит на меня как на сумасшедшую. Зачем я выбежала под дождь, чтобы сообщить ему об этом? Потом он начинает спрашивать о моей работе, и я понимаю, что Ванесса права: он меня неправильно понял, потому что я не сказала ему простую правду.
— Ты не понял. Я живу с Ванессой, — повторяю я. — Мы вместе.
Сразу ясно, когда наступает озарение и он понимает, о чем я говорю. И не потому, что с его глаз спадает невидимая пелена, а потому что внутри меня что-то лопается — я чувствую себя свободно и легко. Не знаю, почему я считала, что мне важно одобрение Макса. Возможно, я не та женщина, о которой он думал, что знает ее, но это же я могу сказать и о нем.
Еще не осознав, что сделала, я уже направляюсь к Ванессе, которая ждет меня с тележкой под навесом магазина. Я ловлю себя на том, что бегу.
— Что ты ему сказала? — спрашивает Ванесса.
— Что-то типа того, что хочу навсегда остаться с тобой. Только «навсегда» — это не слишком долго, — отвечаю я. — Возможно, я выразилась немного другими словами.
Глядя на ее лицо, я испытываю то же чувство, которое обычно посещает меня, когда после долгих месяцев зимы я вижу первый шафран. Наконец-то!
Съежившись из-за дождя, мы спешим к машине Ванессы, чтобы выгрузить продукты. Пока она ставит сумки в багажник, я смотрю на проходящих мимо детей. Им лет по десять-одиннадцать: мальчик с первым пушком на щеках и девочка, выдувающая из жевательной резинки пузыри. Они идут в обнимку, засунув руки друг другу в задние карманы джинсов.
Они слишком юные, чтобы смотреть порнографию, не говоря о том, чтобы встречаться, но никто не пялится на них, когда они проходят мимо.
— Эй! — окликаю я Ванессу.
Она поворачивается, продолжая держать пакет с продуктами. Я обхватываю ее лицо руками и целую — долго, медленно, с любовью. Надеюсь, что Макс смотрит. Надеюсь, что это видит весь мир.
Когда люди слышат крики, они чаще всего бегут в обратном направлении. Я же хватаю гитару и мчусь на крик.
— Привет, — врываюсь я в детскую палату. — Нужна помощь?
Медсестра, которая героически пытается вытащить у маленького мальчика из руки капельницу, с облегчением вздыхает.
— Зои, проходи, пожалуйста.
Мама мальчика, удерживая его, кивает мне.
— Он знает, что ставить капельницу больно, поэтому думает, что и вынимать иголку тоже больно.
Я смотрю ее сыну прямо в глаза.
— Привет, — говорю я. — Меня зовут Зои. А тебя?
Его нижняя губа подрагивает.
— К-карл.
— Карл, ты любишь петь?
Он решительно качает головой. Я окидываю взглядом палату и замечаю на прикроватной тумбочке несколько фигурок из «Могучих рейнджеров». Я беру гитару и начинаю наигрывать детскую песенку об автобусе «Колеса на автобусе», только меняю слова: вместо автобуса пою о могучих рейнджерах.
— Могучие рейнджеры… бух-бух-бух, — пою я. — Бух-бух-бух… бух-бух-бух. Могучие рейнджеры… бух-бух-бух… целый день.
Где-то на середине куплета он перестает вырываться и смотрит на меня.
— Они еще умеют прыгать, — говорит он.
Поэтому следующий куплет мы поем вместе. Целых десять минут он рассказывает мне все, что знает о могучих рейнджерах — о красном, розовом и черном. Потом поднимает взгляд на медсестру.
— Когда вы будете вытаскивать?
Она улыбается.
— А я уже вытащила.
Мама Карла с благодарностью смотрит на меня.
— Спасибо вам большое.
— Не за что, — отвечаю я. — Карл, спасибо, что спел со мной.
Не успеваю я выйти из палаты и свернуть за угол, как подбегает другая медсестра.
— А я тебя повсюду ищу. Мариса…
Ей нет нужды уточнять, в чем дело. Мариса — трехлетняя девочка, которая уже год периодически ложится в больницу с диагнозом «лейкемия». Ее отец — кантри-музыкант, исполняющий песни в стиле блюграсс, — в восторге от идеи о музыкальной терапии для дочери, потому что знает, как много музыка может дать человеку. Иногда я прихожу, когда малышка возбуждена и счастлива, и тогда мы поем ее любимые песни: «У старого Макдональда» и «Я маленький чайничек», «Джон Джейкоб Джинглхеймер Шмит» и «Мой Бонни лежит на другом берегу океана». Иногда я прихожу на сеансы химиотерапии и, когда Марисе кажется, что ее руки горят, придумываю песни о том, как она опускает пальчики в ледяную воду, о том, как строит эскимосскую юрту. Однако в последнее время Мариса настолько слаба, что пою только я или кто-то из родных, пока она спит затуманенным лекарствами сном.
— Врач говорит, что счет идет на минуты, — шепчет мне сестра.
Я тихонько открываю дверь палаты. Свет не горит, а сероватые ранние сумерки запутались в складках больничного одеяла, которым укрыта малышка. Она бледная и неподвижная, на ее лысой головке розовая вязаная шапочка, на ногтях блестит серебристый лак. Я приходила сюда на прошлой неделе, как раз когда старшая сестра Марисы красила ей ногти. Мы пели «Девочки любят веселиться», хотя Мариса все время спала. И понятия не имела, что кто-то заботится о том, чтобы она выглядела красавицей.
Ее мама тихонько плачет в объятиях мужа.
— Майкл, Луиза, — говорю я, — мне очень жаль…
Они молчат. Да и что тут ответишь? Болезнь может сплотить абсолютно посторонних людей.
Санитарка сидит у кровати и делает гипсовый слепок с ладошки Марисы, пока она еще жива, — эту услугу предлагают в детском отделении родителям всех умирающих пациентов.
Воздух кажется тяжелым, как будто мы дышим свинцом.
Я отступаю за спину Ани, сестры Марисы. Она смотрит на меня красными, опухшими глазами. Я пожимаю ее руку и начинаю импровизировать на гитаре мелодию, соответствующую общему настроению, — инструментальную джазовую фразу, грустную, в минорном тоне. Неожиданно Майкл поворачивается ко мне:
— Нам сейчас не до этой музыки.
Мои щеки вспыхивают.
