После свадебной церемонии — это, наверное, единственная в мире церемония, где сочетались торт с шоколадной помадкой, ликер «Гран Марнье» и игра в полночь в темноте в боулинг, — мы с Ванессой переждали бурю, чтобы выехать к месту, где намеревались провести медовый месяц. Мы хотели покататься на лыжах, поездить по древним городкам, но почти сутки нашего медового месяца проводим в номере — и не просто бездельничаем, хотя случаются и такие восхитительные отступления. Мы сидим перед камином, пьем шампанское, которое презентовал нам хозяин гостиницы, и беседуем. Мне кажется невероятным, что мы до сих пор не устали от своих историй, но каждая новая перетекает в следующую. Я открываю Ванессе секреты, которыми никогда не делилась с мамой: как выглядел отец в день своей смерти; как я украла его дезодорант из ванной и спрятала в своем ящике с бельем, где хранила несколько лет на случай, если мне понадобится вспомнить его запах, чтобы успокоиться. Я рассказываю ей, как пять лет назад нашла в сливном бачке бутылку с джином и выбросила ее, но так и не призналась Максу в своей находке, словно если умалчивать о проблеме, то она перестанет существовать.
Я пою ей алфавит в обратном порядке.
В ответ Ванесса рассказывает мне о своем первом годе работы школьным психологом, о шестикласснице, которая призналась, что ее насилует собственный отец, и которую этот же отец в конечном счете забрал из школы и вывез за пределы штата, — Ванесса периодически залезает в поисковую систему, чтобы выяснить, жива ли эта девочка. Она признается, что, после того как похоронила мать, в ее сердце еще долго оставался горький осадок оттого, что она ненавидела эту женщину, которая так и не приняла Ванессу такой, как она есть.
Она признается, что единственный раз в жизни, еще в колледже, попробовала «травку», — закончилось тем, что она съела целую пиццу с пепперони и буханку хлеба.
Она рассказывает мне, что раньше ее мучили кошмары: она умирает в одиночестве на полу в гостиной, и проходит несколько недель, прежде чем кто-то из соседей замечает, что она уже давно не выходит из дому.
Рассказывает, что ее первым домашним любимцем был хомяк, который убежал среди ночи, спрятался за батареей, и больше его никто не видел.
Временами, когда мы беседуем, я кладу ей голову на плечо. Иногда она меня обнимает. Часто мы сидим на разных концах дивана, но наши ноги переплетены. Когда Ванесса впервые дала мне рекламный проспект этой гостиницы, я не стала его читать: зачем нам прятаться среди других ищущих уединения лесбийских пар во время медового месяца? Почему бы просто не поехать в Нью-Йорк, Поконос, Париж, как остальные молодожены?
— Можно и туда, только там у нас все будет не как у остальных молодоженов, — возразила Ванесса.
И вот мы здесь. Здесь никто не таращится, если мы держимся за руки или заказываем номер с огромной кроватью. Мы выезжаем за пределы своей гостиницы — на обед в гостиницу «Маунт-Вашингтон», в кинотеатр, — и каждый раз, когда мы покидаем территорию своей гостиницы, я отмечаю, что мы автоматически не приближаемся друг к другу ближе чем на шаг. Тем не менее как только мы приезжаем назад — опять прилипаем друг к другу.
— Это как разделять учащихся по категориям, — объясняет Ванесса, пока мы сидим в столовой гостиницы за завтраком, наблюдая за белкой, которая скачет по заледенелой каменной стене. — Меня чуть не выгнали из магистратуры, когда я написала работу, где доказывала, что следует разделять учеников в соответствии с их способностями. И знаешь что? Спроси любого ребенка, которому с трудом дается математика, хочет ли он учиться в классе, где учатся дети с разным уровнем знаний, и он скажет, что будет чувствовать себя идиотом. Спроси математического гения, хочет ли он учиться в таком классе, и он скажет, что устал выполнять за всех работу во время групповых заданий. Иногда лучше объединять подобное с подобным.
Я смотрю на нее.
— Осторожнее, Несс. Если бы сейчас тебя услышали из АЗПГЛ, то лишили бы твоего розового статуса.
Она смеется.
— Я не ратую за лагеря для интернированных геев. Просто, когда растешь католиком, если отпускаешь шутку о папе римском или обсуждаешь крестный ход, приятно, когда в ответ не встречаешь непонимающий взгляд. Есть определенные преимущества в том, чтобы быть среди своих.
— Вот правда и вылезает наружу, — говорю я. — Не знала, что у креста есть ходы.
— Верни назад кольцо, — шутит она.
Наш разговор прерывает визг малыша, который вбегает в столовую и чуть не сбивает официантку. Его мамочки спешат за ним.
— Трэвис!
Мальчик смеется, оглядывается через плечо и ныряет под наш стол, такой себе человеческий детеныш.
— Простите! — извиняется одна из женщин.
Она вытягивает его из-под стола, прижимается лицом к его животику, а потом закидывает ребенка себе за спину.
Ее подруга смотрит на нас и улыбается.
— Мы не можем найти у него выключатель.
Семья удаляется к стойке выдачи, а я не свожу глаз с мальчика, Трэвиса, и представляю, как в этом возрасте выглядел бы мой сын. Пахнул бы он какао и мятой, был бы его смех похож на каскад пузырей? Интересно, боялся бы он чудовищ, которые живут под матрасом? Смогла бы я своей колыбельной успокоить его ночью, чтобы он смог заснуть?
— Может быть, — говорит Ванесса, — и мы когда-то будем так ходить.
Меня охватывает беспросветное отчаяние.
— Ты же говорила, что для тебя дети не имеют значения. У тебя есть твои ученики. Ты же знаешь, я детей иметь не могу. — Я с трудом выговариваю эти слова.
— Для меня дети не имели значения, потому что я не хотела быть матерью-одиночкой. Я достаточно в детстве насмотрелась на таких матерей. И, разумеется, я знаю, что ты не можешь иметь детей. — Ванесса переплетает свои пальцы с моими. — Но, Зои, я же могу!
Эмбрион замораживается на стадии бластоцисты, когда ему пять дней. В запечатанной пробирке, заполненной криозащитным веществом, человеческим антифризом, жидкость уже предварительно охлаждена до ста девяноста шести градусов по Цельсию. Пробирку помещают в алюминиевый контейнер, который потом хранится в бидоне. Если пробирку нагреть до комнатной температуры, криозащитное вещество разжижается, и эмбрион можно помещать в его культуральную среду. Медики определяют, не поврежден ли эмбрион, возможна ли его пересадка. Если эмбрион остается практически неповрежденным, его подсадка имеет большие шансы привести к желаемой беременности. Клеточные повреждения, если они незначительные, не являются условием, препятствующим оплодотворению. Некоторые эмбрионы замораживали на десять лет, а потом из них рождались здоровые дети.
Когда я проходила курс ЭКО, я всегда относилась к дополнительным эмбрионам, которые мы замораживали, как к снежинкам. Крошечные потенциальные малыши — каждый немного отличается от другого.
Согласно результатам исследования, опубликованным в журнале «Фертильность и стерильность» в 2008 году, если родители не хотят больше иметь детей и их просят отдать свои замороженные эмбрионы, пятьдесят три процента не согласны отдавать их чужим людям, потому что не хотят, чтобы их дети однажды узнали о существовании неизвестного брата или сестры. Вдобавок они не хотят, чтобы их детей воспитывали чужие люди. Шестьдесят шесть процентов согласились бы отдать свои эмбрионы для исследования, но не во всех клиниках есть необходимое оборудование. Двадцать процентов хотели бы оставить эмбрионы замороженными навечно. Очень часто мнения мужа и жены по этому вопросу расходятся.
