— Вашего ребенка, — повторяет пастор Клайв. — Макс, неужели ты не слышишь? Ты сам только что сказал, что твоего ребенка. Вероятно, твоими же устами Господь дает тебе понять, что настал твой черед взять ответственность за эти эмбрионы на себя, чтобы ими в конечном счете не завладела твоя бывшая жена.
— Пастор Клайв, — обеспокоенно говорю я, — я не готов стать отцом. Посмотрите на меня. Мне еще расти и расти.
— Нам всем еще нужно расти. Но взять ответственность за жизнь этого ребенка не обязательно означает то, о чем ты подумал. Чего бы ты хотел для этого ребенка больше всего?
— Чтобы он рос в окружении любящих папы и мамы, наверное. Которые могли бы дать ему все необходимое…
— И которые были бы добрыми христианами, — закончил пастор Клайв.
— Да! — восклицаю я и поднимаю на него глаза. — Такими, как Рейд и Лидди.
Пастор Клайв обходит письменный стол и присаживается на его край.
— И которые уже много лет стараются, чтобы Бог благословил их собственным ребенком. Ты же молился за своего брата и невестку, верно?
— Конечно, молился…
— Ты же просил Господа, чтобы он подарил им дитя?
Я киваю.
— Что ж, Макс. Если Господь закрывает дверь, то только для того, чтобы открыть окно.
Лишь однажды в жизни у меня случилось такое «тучи-раздвинулись-и-выглянуло-солнце» озарение, как сейчас: тогда я лежал в больнице, и пастор Клайв помог мне развеять дым и все наносное, чтобы я смог увидеть Христа настолько близко, что можно было бы его коснуться — только руку протяни. Но теперь я вижу: Зои пришла ко мне потому, что у Всевышнего были на меня планы. Если я не способен сам вырастить этого ребенка, по крайней мере, я знаю, что о нем будет заботиться моя плоть и кровь.
Этот ребенок — моя семья, в ней он и останется.
— Я хочу с вами кое о чем поговорить, — говорю я вечером за ужином, когда Рейд передает мне тарелку с запеченным картофелем. — Хочу вам кое-что подарить.
Рейд качает головой.
— Макс, я уже говорил: ты нам ничего не должен.
— Должен. Я вам жизнью обязан, если уж быть откровенным, но сейчас разговор не об этом, — отвечаю я.
И поворачиваюсь к Лидди. Уже прошло несколько недель после выкидыша, но она до сих пор напоминает привидение. Только вчера я обнаружил ее сидящей в машине, которая стояла в гараже: моя невестка невидящими глазами смотрела через лобовое стекло на ряд полок, заставленных электроинструментами и красками. Я спросил, куда она собралась. Лидди вздрогнула от неожиданности. «Понятия не имею», — ответила она и огляделась по сторонам, как будто не понимала, как вообще сюда попала.
— Вы не можете иметь детей, — констатирую я.
На глаза Лидди наворачиваются слезы, а Рейд тут же возражает.
— Нет, можем, у нас еще будут дети. Мы просто надеялись, что это случится в соответствии с нашими планами, а не волей Господа. Разве не так, дорогая?
— А у меня есть ребенок, которого я не могу иметь, — продолжаю я. — Когда мы с Зои развелись, у нас в клинике осталось три замороженных эмбриона. Зои хочет их подсадить. Но я подумал… Я считаю, что они должны достаться вам.
— Что? — охает Лидди.
— Какой из меня отец? Я едва о себе могу позаботиться, что уж говорить о ком-то еще. Но вы, ребята… Вы заслуживаете иметь настоящую семью. Не могу представить для ребенка лучшей жизни, чем с вами. — Я медлю в нерешительности. — Честно признаться, я это ощутил на себе.
Рейд качает головой.
— Нет. Лет через пять ты встанешь на ноги. Возможно, снова женишься…
— Вы же не станете увозить от меня ребенка! — удивляюсь я. — Я так и останусь дядюшкой Максом. И смогу брать его с собой покататься на волнах. Научу его водить машину. И все такое.
— Макс, это безумие…
— Нет. Вы же рассматривали возможность усыновления, — говорю я. — Я видел брошюру на кухонном столе. Это то же самое. Пастор Клайв говорит, что люди часто усыновляют эмбрионы. Но этот эмбрион — ваша родная кровь.
Я вижу, что мой брат сдается. Мы смотрим на Лидди.
Должен признаться, во мне сейчас говорит эгоизм. Такая женщина, как Лидди, — красивая, умная, религиозная, — мечта любого парня, воплощение всего, чего у меня, наверное, никогда не будет. Все эти годы она оставалась ко мне благосклонной, даже когда Рейд злился на меня за то, что я не веду достойный образ жизни, или за то, что я бесшабашно гублю свою жизнь. Если Лидди забеременеет после подсадки эмбрионов, это будет ее ребенок, ее и Рейда, но, должен признаться, мне льстит мысль о том, что именно я смог вернуть на ее лицо улыбку.
Одному Богу известно, почему я не смог заставить улыбаться собственную жену.
Однако Лидди совсем не выглядит счастливой. Скорее испуганной.
— А если я и этого потеряю?
Такая вероятность не исключается, она всегда существует, когда речь идет об ЭКО. В жизни вообще нет гарантий. Точка. Ребенок, который родился совершенно здоровым, может неправильно лечь и задохнуться во сне. Многоборец может упасть замертво из-за врожденного порока сердца, о котором он даже понятия не имел. Любимая девушка может полюбить другого. Да, у Лидди может случиться выкидыш. Но какие остаются альтернативы? Что на последующие девять-двадцать лет этот ребенок останется кубиком льда? Или родится в семье двух женщин, решивших жить во грехе?
Рейд с такой надеждой смотрит на Лидди, что я смущенно отворачиваюсь.
— А если нет? — говорит он.
Внезапно я чувствую себя так, словно подглядываю в окно с улицы. Любопытный Том, соглядатай, а не молящийся.
Но ребенок… Этот ребенок не будет здесь лишним.
Вечером я чищу зубы в ванной для гостей, когда туда заглядывает Рейд.
— Ты можешь передумать, — говорит он, и я не делаю вид, что не понимаю, о чем речь.
Я выплевываю пасту, вытираю рот.
— Не передумаю.
Рейд смущенно переминается с ноги на ногу. Руки он держит в карманах брюк. Он мало напоминает того Рейда, которого я знаю, — человека, который всегда держит ситуацию под контролем, человека, обаянию которого можно противопоставить только его ум. И я с содроганием понимаю, что, несмотря на то что Рейд «золотой мальчик», который, кажется, всегда и во всем первый, я только что обнаружил, в чем он не силен.
В выражении благодарности.
Он снимет для другого последнюю рубашку, но когда речь заходит о том, чтобы получить добрую, такую в наше время редкую, помощь для себя самого, тут же теряется.
— Не знаю, что сказать, — признается Рейд.
Когда мы были маленькими, Рейд выдумал секретный язык, для которого составил словарь и все такое. Потом он научил этому языку меня. За столом он говорил: «Муму рабба воллабенг», и я прыскал. Мама с папой недоуменно переглядывались, потому что не понимали, что Рейд только что сказал, будто мясной рулет пахнет, как обезьянья задница. Этот язык сводил родителей с ума, они злились, что мы можем общаться за пределами обычной беседы.
