Джек игнорирует ее вопрос, чем выводит Николаса из себя. Пейдж — мать, она сходит с ума от беспокойства, и никто не имеет права с ней так обращаться. Он уже открывает рот, чтобы сделать Джеку замечание, как Джон Дорсет проносит мимо них Макса. Увидев Пейдж, Макс тянет к ней ручки и начинает плакать.
Из горла Пейдж вырывается странный звук. Это нечто среднее между воплем и воем. Но она не пытается забрать у врача ребенка.
— Мы сейчас сделаем сонограмму, — говорит Джек, обращаясь только к Николасу. — Если наш диагноз подтвердится и образование действительно находится в тонкой кишке, мы поставим ему бариевую клизму. Это может уменьшить интуссусцепцию, но все зависит от тяжести повреждения.
Пейдж с трудом отводит глаза от двери, за которой исчез врач с Максом на руках. Потом хватает Джека Рурка за отвороты халата.
— Объясните мне! — кричит она. — Объясните мне нормальным языком!
Николас обнимает Пейдж за плечи, и она прячет лицо у него на груди. Он шепотом рассказывает ей то, что она хочет услышать.
— Они считают, что проблема заключается в тонкой кишке, — объясняет он. — Она вроде как сложилась сама в себя. Если не принять меры, она лопнет.
— И Макс умрет, — шепчет Пейдж.
— Только если врачи не смогут исправить ситуацию, — говорит Николас и уверенно добавляет: — Но они смогут. Это нетрудно.
Пейдж доверчиво смотрит на него.
— Нетрудно? — повторяет она.
Николас знает, как опасно подавать ложные надежды, но в этот раз прячет отчаяние под ободряющей улыбкой.
— Нетрудно, — подтверждает он.
Они сидят в приемной педиатрического отделения, глядя, как розовощекие малыши дерутся и толкаются из-за игрушек, карабкаются на большую пластиковую синюю горку и с визгом с нее скатываются. Пейдж поднимается наверх, пытаясь что-то узнать о Максе, но никто из медсестер ничего не знает. Две из них даже не слышали его имени. Когда спустя несколько часов в приемную входит Джек Рурк, Николас срывается с места, едва сдерживаясь, чтобы не припереть коллегу к стене.
— Где мой сын? — спрашивает он, чеканя каждое слово.
Джек смотрит на Николаса, переводит взгляд на Пейдж и снова на Николаса.
— Мы готовим его к операции, — отвечает он. — Медлить нельзя.
* * *
Николас никогда не сидел в приемной хирургического отделения Масс-Дженерал. Тусклые серые стены и красные пластиковые сиденья, залитые кофе и слезами, наводят тоску. Хуже места Николас в жизни не видел.
Пейдж покусывает край пластикового стаканчика с кофе. Она держит его уже полчаса, но еще не сделала ни глотка. Она неотрывно смотрит на дверь, ведущую в операционный блок, как будто там, как на волшебной доске объявлений, может появиться ответ на ее вопрос.
Николас хотел бы присутствовать на операции, но это противоречит медицинской этике. Он слишком заинтересован в исходе, да, если честно, и сам не знает, как бы повел себя, если бы его туда пустили. Он готов был отречься от должности и от зарплаты, лишь бы к нему вернулась привычная отстраненность и хладнокровие. Что там Пейдж сказала после шунтирования? «Это просто невероятно…» Но он ничем не может помочь Максу.
Когда Николас оперировал едва знакомого человека, жизнь и смерть превращались в абстрактные понятия. Если пациент умирал на столе, Николас огорчался, но не принимал это близко к сердцу. Он не имел на это права. Врачи быстро усваивают простую истину: смерть — это всего лишь часть жизни. Но родители этого знать не обязаны.
Каковы шансы на выживание шестимесячного младенца, подвергшегося операции на кишечнике? Николас роется в памяти, но там нет таких данных. А ведь он даже не знаком с врачом, который сейчас занимается его сыном. Более того, он никогда о нем не слышал. Николасу вдруг приходит в голову, что его жизнь, как и жизнь всех остальных хирургов, — это сплошная ложь. Хирург не Бог, и он не всесилен. Он вообще не способен создать жизнь. Он может ее только поддерживать. Но даже этим руководит Его Величество Случай.
Николас смотрит на Пейдж. «Она сделала то, что мне не под силу, — думает он. — Она дала жизнь человеку».
Пейдж ставит стаканчик и вскакивает на ноги.
— Пойду выпью еще кофе, — заявляет она.
— Но ты и к этому не прикоснулась, — удивляется Николас.
Пейдж скрещивает руки на груди, обхватив себя за плечи. Ее ногти оставляют на коже красные рубцы, которых она даже не замечает.
— Он холодный, — отвечает она. — Слишком холодный.
Мимо проходит группа медсестер. Они одеты в простую белую униформу, но с их голов свешиваются пушистые войлочные уши, а лица раскрашены, как кроличьи мордочки. Они останавливаются и что-то спрашивают у черта. Скорее всего, это врач, а его красный плащ наброшен поверх голубого операционного костюма. У него раздвоенный хвост и блестящая бородка клинышком. Пейдж переводит взгляд на Николаса, и на мгновение ему кажется, что он сходит с ума. Потом он вспоминает, что сегодня Хэллоуин.
— Они оделись в карнавальные костюмы, чтобы развеселить детишек, — поясняет он.
«Таких, как Макс», — думает он, но вслух этого не произносит.
Пейдж пытается улыбнуться, но у нее приподнимается только одна сторона рта.
— Итак, кофе, — говорит она, но не двигается с места.
И вдруг начинает медленно сползать, причем сверху вниз. Сначала поникает ее голова, потом плечи, потом она опускает лицо в руки. Когда у нее подкашиваются колени, Николас уже готов ее подхватить. Он осторожно усаживает ее на жесткий пластиковый стул.
— Это я во всем виновата, — шепчет она.
— Ты тут ни при чем, — говорит Николас. — Это может случиться с любым ребенком.
Пейдж его, похоже, не слышит.
— Это самый верный способ расквитаться, — продолжает бормотать она. — Но лучше бы Он поразил меня.
— Кто? — раздраженно спрашивает Николас.
Быть может, он не все знает? Быть может, им действительно есть на кого свалить вину?
— О ком ты говоришь? — повторяет он.
Пейдж смотрит на него как на умалишенного.
— О Боге, — отвечает она.
Когда Николас увидел кровь в подгузнике Макса, у него не было времени на раздумья. Он завернул Макса в одеяло и выскочил из дома, забыв и сумку с подгузниками, и бумажник. Но вместо того, чтобы помчаться прямиком в больницу, он заехал за Пейдж. Он сделал это интуитивно, потому что в такой ситуации уже не имело значения, почему она от него ушла, равно как и почему она вернулась. Не имело значения, что целых восемь лет она хранила в тайне то, что, по его мнению, он имел полное право знать. А имело значение только то, что она мать Макса. В этом заключалась их правда, и это было отправной точкой для их воссоединения. Что бы там ни произошло в прошлом, между ними существует и всегда будет существовать эта связь.
