Если Макс поправится.
Николас смотрит на Пейдж. Она тихо всхлипывает в прижатые к лицу ладони, и он понимает: от успеха этой операции зависит очень многое.
— Эй! — окликает он ее. — Эй, Пейдж, любимая! Давай я схожу за кофе.
Он идет по коридору мимо гоблинов, бродяг и Тряпичной Энн. Он насвистывает, чтобы спастись от рева тишины, разрывающего уши.
* * *
Почему они не выходят и ничего им не говорят? Солнце уже давно село. Николас понимает это, только выйдя наружу, чтобы размять ноги. На улице слышен визг и свист отправившихся на законный ежегодный промысел гуляк, а под ногами хрустят рассыпанные кем-то леденцы. Больница напоминает какой-то потусторонний мир. Стоит зайти внутрь, и ты полностью теряешься во времени.
У двери появляется Пейдж. Она машет руками так отчаянно, как будто тонет.
— Скорее, сюда! — читает он по ее губам.
Как только Николас входит, она хватает его за локоть.
— Доктор Кахилл сказал, что операция прошла нормально, — говорит она и тревожно всматривается в его лицо, как будто пытаясь что-то понять. — Это хорошо, правда? Ведь он не стал бы ничего от меня скрывать?
Николас щурится. Он не может понять, куда этот чертов Кахилл мог так быстро подеваться. И тут он видит, что врач сидит за столиком медсестер и что-то пишет. Он мчится по коридору и, не говоря ни слова, хватает хирурга за плечо и разворачивает к себе.
— Я думаю, Макс будет в полном порядке, — говорит Кахилл. — Мы попытались вручную распутать кишки, но закончилось тем, что нам пришлось сделать резекцию кишечника. Следующие двадцать четыре часа станут решающими, и это естественно для такого маленького ребенка, но, по моему мнению, прогноз очень благоприятный.
Николас кивает.
— Он в реанимации?
— Пока да. Чуть позже я его осмотрю, и если все будет хорошо, мы переведем его в детское отделение.
Кахилл пожимает плечами, как будто этот случай ничем не отличается от остальных.
— Я бы посоветовал вам поспать, доктор Прескотт. Малыш под наркозом. Он спит. Что касается вас, то вы выглядите просто ужасно.
Николас проводит рукой по волосам и трет небритые щеки. Он вдруг вспоминает, что забыл отменить сегодняшние операции. Возможно, это кто-то сделал за него. Он так устал, что время идет какими-то странными отрезками и рывками. Кахилл куда-то исчезает, а рядом с ним уже стоит Пейдж.
— Нас к нему пустят? — спрашивает она. — Я хочу его увидеть.
Это так пугает Николаса, что в его мозгу наступает полная ясность.
— Тебе туда лучше не ходить, — говорит он.
Он видел только что прооперированных младенцев. Это ужасное зрелище. Их раздувшиеся животики обвиты жуткими швами, а голубые веки кажутся прозрачными. Они похожи на жертв страшного преступления.
— Давай немного подождем, — предлагает Николас. — Мы поднимемся к нему, как только его переведут в детское отделение.
Пейдж вырывается из рук Николаса и, сверкая глазами, в упор смотрит на него.
— Послушай меня, — тихо, но твердо говорит она. — Я целый день ждала, чтобы узнать, умрет мой сын или будет жить. Я должна его увидеть, даже если он весь в крови, и ты меня к нему отведешь. Он должен знать, что я рядом.
Николас открыл рот, чтобы объяснить ей, что Макс все еще без сознания и ему нет дела, где находится Пейдж — в реанимации Масс-Дженерал или в Пеории. Но он вовремя себя останавливает. Откуда ему это знать, если сам он никогда не был без сознания?
— Пойдем, — говорит он. — Обычно в реанимацию никого не пускают, но я могу употребить свое влияние.
Навстречу им идет вереница детей в пижамах и масках лисят, поросят и бэтменов. Их ведет медсестра, лицо которой кажется Николасу смутно знакомым. Кажется, она как-то раз нянчила Макса, только это было тысячу лет назад. Дети распевают какую-то песенку, но при виде Николаса и Пейдж бросаются к ним и окружают их с криками «Сладость или гадость! Сладость или гадость!»
Пейдж смотрит на Николаса, но тот сокрушенно качает головой. Она сует руки в карманы джинсов и, вывернув их наружу, обнаруживает один орех и три пятицентовых монеты. Она берет каждый предмет и бережно, как большую драгоценность, вкладывает в подставленные ладошки детей. Они разочарованно хмурятся.
— Идем! — командует Николас, пробираясь сквозь эту пеструю компанию.
Они поднимаются в реанимацию на служебном лифте, выйдя из которого Николас идет к посту медсестер. Там никого нет, но он берет со стола журнал и листает его с видом человека, имеющего на это полное право. Он оборачивается, чтобы сказать Пейдж, где Макс, но она уже исчезла.
Он находит ее в палате. Она неподвижно стоит возле кроватки и застывшим взглядом смотрит на лежащего в ней младенца.
Даже Николас оказался к этому не готов. Макс лежит на спине под стерильным пластиковым куполом. Его ручки запрокинуты вверх. Из него торчит толстая игла капельницы. Толстая белая повязка покрывает его грудь и живот, заканчиваясь чуть повыше пениса, прикрытого марлей, но не затянутого в подгузник. Назогастральная трубка подсоединена к маске, закрывающей его рот и нос. Его грудь едва заметно приподнимается в такт дыханию, а черные волосы шокирующе контрастируют с бескровной кожей.
Если бы Николас не видел все это раньше, он бы решил, что Макс умер.
Он забыл, что Пейдж тоже здесь. Он слышит сдавленный звук и оборачивается. По ее лицу струятся слезы, и она делает шаг вперед, чтобы коснуться поручня кроватки. Свет неоновых лам окрашивает ее лицо в серебристый цвет. Она поднимает на Николаса запавшие, обведенные темными кругами глаза. В это мгновение она похожа на привидение, а не на живого человека.
— Ты лжец, — шепчет она. — Это не мой сын.
Она бежит к двери и дальше по коридору.
Глава 42
Пейдж
Они его убили. Он такой крошечный, бледный и неподвижный, что я это знаю точно. Сомнений быть не может. Бог снова дал мне ребенка, и он снова умер, и все из-за меня.
Я выбегаю из палаты, где лежит Макс, бегу по коридору, вниз по лестнице и выскакиваю в первую попавшуюся дверь. Мне нечем дышать, и когда автоматическая дверь распахивается передо мной, я жадно глотаю воздух ночного Бостона. Я не могу надышаться. Я лечу по Кембридж-стрит, мимо разряженных в яркие лохмотья тинейджеров и обнимающихся парочек — Ретт и Скарлетт, Сирано и Роксана, Ромео и Джульетта. На моем пути оказывается сморщенная старуха. Ее кожа похожа на чернослив. Она кладет на мою руку свою высохшую лапку и шепчет:
— Свет мой, зеркальце, скажи…
Она протягивает мне яблоко.
— Возьми, милая.
За то время, что я провела в больнице, мир изменился. Или я совсем не там, где я думаю. Возможно, это чистилище.
