Глава 17
Николас
— Ты опять вернешься поздно? Я не понимаю, почему ты не можешь бывать дома ну хоть немного чаще.
— Пейдж, не смеши меня. Я что, сам устанавливаю себе расписание?
— Ты себе и представить не можешь, каково мне. Я провожу с ним круглые сутки напролет. Ты, по крайней мере, не сидишь безвылазно в четырех стенах.
— Ты себе и представить не можешь, как я мечтаю хоть когда-нибудь прийти домой и не услышать твоих жалоб.
— Ты, конечно, прости меня, Николас, но мне больше некому пожаловаться.
— Никто не заставляет тебя сидеть все время дома.
— Никто не помогает мне, когда я выхожу из дома.
— Пейдж, я ложусь спать. Мне рано вставать.
— Тебе всегда рано вставать. И конечно, я обязана с тобой считаться, а ты со мной — нет. Ведь работаешь ты, а не я.
— То, что делаешь ты, не менее важно. Считай это своей работой.
— Я так и делаю, Николас. Но это не входило в наши планы.
* * *
Первым, что поразило Николаса, были цветущие вокруг деревья. Он прожил в этом районе восемнадцать лет своей жизни, но так давно здесь не бывал, что был уверен — дланевидные клены и дикие яблони накрывали двор розовым шатром только в конце июня. Он несколько минут сидел в машине, размышляя о том, как и что скажет матери. Он пробежал пальцами по ручке переключения скоростей, ощущая не полированную деревянную поверхность, а прохладную кожу бейсбольного мяча и мягкую подкладку перчатки. «Ягуар» матери был припаркован на дорожке перед домом.
В последний раз Николас был здесь восемь лет назад, в тот самый вечер, когда Прескотты ясно дали понять, что они думают о его выборе жены. Обида заставила его на целых полтора года прервать любое общение с родителями. А затем пришла рождественская открытка от Астрид. Пейдж оставила ее на столе поверх счетов. Когда Николас увидел открытку, он долго вертел ее в пальцах, как какую-то уникальную древнюю реликвию. Он провел пальцами по аккуратным строчкам, написанным рукой его матери, и, подняв голову, заметил, что Пейдж за ним наблюдает, старательно делая вид, что ей нет до этого никакого дела. Щадя чувства Пейдж, он выбросил открытку Астрид, но на следующий день позвонил матери.
Николас убеждал себя, что делает это не потому, что простил родителей, или потому, что он согласился с их правотой относительно Пейдж. Более того, общаясь с матерью, — а делал он это дважды в год, на Рождество и в ее день рождения, — он вообще не упоминал о Пейдж. Точно так же они не вспоминали и Роберта Прескотта. Николас поклялся себе, что, несмотря на сыновьи чувства к матери, никогда не забудет, как восемь лет назад его отец набросился на беспомощную и растерянную Пейдж.
Он не говорил Пейдж об этих звонках. У Николаса были все основания полагать, что, поскольку за эти годы мать так ни разу и не спросила его о жене, родители не изменили своего первоначального мнения о Пейдж. Ему казалось, Прескотты только и ждут, пока Николас расстанется с женой, чтобы назидательно ткнуть в него пальцем и сказать: «А мы тебе говорили». Как ни странно, но Николас не воспринимал их неприязнь как что-то личное. Он нуждался в общении с матерью, но делил свою жизнь на две эпохи — до Пейдж и после Пейдж. Все беседы с матерью вращались вокруг событий, предшествовавших роковой ссоре, как будто с тех пор прошло несколько дней, а не лет. Они говорили о погоде, о путешествиях Астрид и о программе утилизации и переработки мусора в Бруклайне. Они не касались его специализации в качестве кардиохирурга, приобретения дома или беременности Пейдж. Николас не предоставлял матери информации, способной заполнить и сократить разделяющую их пропасть.
Но что толку сидеть сейчас перед родительским домом, размышляя о том, что восемь лет назад его родители, возможно, были правы? Николас с самого начала защищал Пейдж, но уже начал забывать, почему он это делал. Он умирал с голоду, потому что Пейдж перестала готовить ему ланч. В половине пятого утра она чаще всего не спала, но в это время на ней обычно висел Макс. Иногда Николас во всем обвинял сына. Макс был самой очевидной целью. Этот крохотный, но требовательный человечек похитил его жену, а на ее месте появилась угрюмая и раздражительная женщина, с которой он был вынужден делить кров и постель. Труднее было обвинить Пейдж. Николас впивался в ее лицо гневным взглядом, сгорая от желания затеять ссору, но в ее небесно-голубых глазах светилась такая опустошенность, что он проглатывал гнев, который вдруг обретал острый привкус жалости.
Он не мог понять, в чем ее проблема. Ведь это он целыми днями был на ногах, именно ему приходилось каждый раз заново подтверждать свою репутацию, именно его ошибка могла стоить человеку жизни. Если кто-то и имел право быть уставшим и раздраженным, так это Николас. Пейдж всего лишь сидела дома с ребенком.
А когда ему изредка приходилось присмотреть за сынишкой, в этом не было ничего сложного. Николас сидел на полу и дергал Макса за пальчики ног. Когда Макс широко открывал глаза и начинал вертеть головой, пытаясь понять, кто это делает, Николас заливался веселым смехом. Около месяца назад он крутил Макса у себя над головой, крепко держа его за ноги. Макс обожал эту игру. Что касается Пейдж, то она сидела в углу и мрачно за ними наблюдала.
— Он на тебя срыгнет, — только и сказала она. — Он только что поел.
Но Макс не срыгнул. Широко открытыми глазами он смотрел на вращающийся вокруг него мир. Когда Николас наконец взял его на руки, он поднял глаза и в упор посмотрел на отца. Медленная улыбка расползлась по его личику, заставив разрумяниться щечки и расправиться плечики.
— Смотри, Пейдж, — обрадовался Николас. — Кажется, это его первая настоящая улыбка.
Благоговейно глядя на Николаса, Пейдж кивнула. Она встала и вышла из комнаты, чтобы найти специальную тетрадь, в которую записывала все достижения Макса.
Николас похлопал себя по нагрудному карману. В нем лежали фотографии Макса. Он только что забрал их из ателье. Одну из них он, возможно, оставит матери, в зависимости от того, в каком он будет настроении. Ему вообще не хотелось сюда приезжать. Это была идея Пейдж. Она считала, что родители Николаса должны узнать, что у них есть внук.
— Вздор, — ответил Николас.
Разумеется, Пейдж пребывала в полной уверенности, что за все восемь лет Николас так ни разу и не поговорил ни с одним из родителей. Хотя, возможно, она не ошибалась. Произносить какие-то слова не обязательно означало разговаривать. Николас отнюдь не был уверен в том, что ему хочется первым пойти на попятную.
— Мне кажется, — убеждала его Пейдж, — что вам всем пора забыть старые обиды.
Николасу почудилось в этом определенное лицемерие, но Пейдж улыбнулась и взъерошила ему волосы.
— Ты только представь себе, сколько денег мы сэкономим на детских фотографиях, — шепнула она, — если твоя мама начнет общаться с Максом.
