Мое сердце сжалось. Я вспомнила, как смотрела на Макса и не понимала, каким это образом он мог появиться из меня. Я даже спрашивала себя, возможно ли заставить его вернуться обратно.
— Ты меня не хотела, — прошептала я.
— Я тебя боялась, — возразила мама. — Я не знала, что стану делать, если ты меня не полюбишь.
Я вспомнила, что в тот год, когда я поступила в подготовительную библейскую школу, мама купила мне к Пасхе пальто. Это было совершенно особенное пальто, розовое, как лепестки лилии. Я приставала к маме с просьбами позволить мне после Пасхи пойти в этом пальто в школу. «Ну хоть разочек», — плакала я, и наконец она сдалась. Но когда подошло время возвращаться домой, пошел дождь. Я испугалась, что мама рассердится, если пальто намокнет, и скатала его в тугой ком. Соседская девочка, которая каждый день провожала меня домой, потому что ей было уже девять лет, помогла мне затолкать пальто в сумку для книг.
— Вот дурочка! Ты заболеешь воспалением легких.
Такими словами встретила меня мама, а я в отчаянии от того, что снова ее разочаровала, побежала к себе в комнату и бросилась на постель.
С другой стороны, рядом со мной лежала женщина, позволившая мне на автобусе пересечь центр Чикаго. Мне было всего пять лет, но она была уверена, что на меня можно положиться. Она всегда добавляла в прозрачный желатин голубой пищевой краситель, потому что это был мой любимый цвет. Она учила меня танцевать и висеть вниз головой на руколазе, подоткнув юбку таким образом, чтобы она не падала на голову. Она вручила мне мои первые карандаши и книжку-раскраску, а когда у меня ничего не получилось, утешала, убеждая, что все эти линии и границы созданы для людей без воображения. Она заняла такое место в моей жизни, что я пыталась повторять ее жесты, стоя по ночам перед зеркалом в ванной, и хотела стать похожей на нее, когда вырасту.
Ночь сомкнулась над нами, как горло, сведенное спазмом отчаяния, поглотив крики ночных птиц и шорох травы.
— А ты была очень даже неплохой мамой, — сообщила я ей.
— Может быть, — прошептала мама, — а может быть, и нет.
Глава 30
Николас
Впервые за многие годы обтянутые перчатками руки Николаса дрожали, когда он делал надрез на грудной клетке пациента. Аккуратная борозда, оставленная лезвием скальпеля, тут же наполнилась кровью, и Николас сглотнул подступившую к горлу тошноту. Все что угодно, только не это, твердил он себе. Покорить Эверест, выучить наизусть словарь, отправиться на войну и сражаться на передовой… все это было гораздо предпочтительнее необходимости делать четверное шунтирование самому Алистеру Фогерти.
Ему незачем было заглядывать под стерильное покрывало, чтобы узнать лицо, соединенное с лежащим перед ним жутковато-оранжевым телом. Его память запечатлела все черты и морщины этого лица. В конце концов, он провел восемь лет, глотая оскорбления Фогерти и стремясь оправдать его безграничные надежды и ожидания. И вот жизнь этого человека оказалась в его руках.
Николас взял в руки пилу. Щелчок, и она ожила. Она вибрировала в руках, когда он поднес ее к грудине и начал врезаться в кость. Раздвинув ребра, он проверил раствор, в котором плавали отрезки вены, заблаговременно взятые из ноги пациента. Ему казалось, что Алистер Фогерти стоит в глубине операционной, у него за спиной, обдавая его жаром подобно дыханию дракона. Николас взглянул на ассистирующего ему резидента.
— Думаю, можно приступать, — сказал он, наблюдая за тем, как его слова надули голубую бумажную маску, как будто имели смысл или были материальны.
* * *
Роберт Прескотт стоял на четвереньках на обюссонском ковре, втирая «Перье» в круглое желтое пятно, наполовину состоявшее из рвоты, а наполовину — из сладкого картофеля. Теперь, когда Макс научился сидеть, ему стало гораздо легче выплевывать все, что он только что съел или выпил.
Роберт попытался просмотреть истории болезней пациентов, с которыми ему предстояло встретиться наутро, но у Макса обнаружилась манера стаскивать бумаги с дивана и комкать их в кулачках. Он так обслюнявил папку для бумаг, что она развалилась у Роберта в руках.
— Ага, — пробормотал он, садясь на пятки и критически осматривая свою работу. — Мне кажется, теперь это похоже на одну из розочек. — Он нахмурился и посмотрел на внука. — Ты больше ничего такого не сделал? Признавайся!
Макс пронзительно завизжал, требуя, чтобы дед взял его на руки. Это было недавнее приобретение, наряду с невыносимым звуком, поражающим все в радиусе трех футов. Роберту также показалось, что внук поднял ручонки, но, скорее всего, это была попытка выдать желаемое за действительное. Согласно доктору Споку, которого он перечитывал в перерывах между пациентами, этот навык появлялся не раньше шестого месяца.
— Ну-ка, ну-ка, — пробормотал он, беря Макса под мышку, как футбольный мяч, и озираясь вокруг. Маленькая гостиная, превращенная в детскую комнату, была завалена игрушками, но в конце концов ему удалось найти то, что он искал: старый стетоскоп. У Макса резались зубы, и ему нравилось сосать резиновые трубки, а холодную головку он прижимал к воспаленным деснам. Роберт встал и подал Максу игрушку. Макс немедленно выпустил ее из рук и сморщился, готовясь заплакать.
— Иду на крайние меры, — объявил Роберт, вращая Макса над головой.
Затем он поставил кассету с купленной в книжном магазине «Улицей Сезам» и начал, расталкивая ногами игрушки, танцевать стильное танго. Макс заливался хохотом («Какой все же прекрасный звук!» — радовался Роберт) каждый раз, когда, оказавшись в углу комнаты, Роберт делал резкий поворот.
Роберт услышал звон ключей в двери и перепрыгнул через ходунки, чтобы нажать кнопку «Стоп» на видеомагнитофоне. Одновременно он сунул Макса в качели, прикрепленные к краю низкого журнального столика из орехового дерева, и вручил ему дуршлаг и пластиковую ложку. Макс сунул ложку в рот, а потом уронил ее на пол.
— Не вздумай меня выдать! — прошептал Роберт Максу на ухо.
В ответ тот схватил деда за палец и сунул его себе в рот.
Когда Астрид вошла в комнату, Роберт лежал на диване, листая историю болезни, а Макс тихонько сидел на качелях с дуршлагом на голове.
— Все в порядке? — спросила она, бросая сумочку на ближайший стул.
— М-м-м… — отозвался Роберт, только сейчас заметив, что держит историю вверх ногами. — Он и не пискнул ни разу.
* * *
Когда по больнице разнесся слух о том, что Фогерти потерял сознание во время операции по пересадке клапана аорты, Николас немедленно отменил вечерний обход и поднялся в кабинет шефа. Алистер сидел в своем кресле, положив ноги на радиатор отопления. Он смотрел в окно, выходящее на кирпичные стены больничного крематория, и рассеянно обрывал колючие листья многострадальной клеомы.
— Я вот думаю о Гаваях, — заговорил он, не утруждая себя приветствием и не оборачиваясь. — Хотя, возможно, Новая Зеландия будет поинтереснее. Если только я перенесу этот перелет. — Он оттолкнулся от радиатора, и вместительное кожаное кресло сделало пол-оборота вокруг своей оси. — Скорее позвоните школьным учителям английского языка. Я хочу предложить им новое определение слова «ирония». Ирония — это когда ты попадаешь в аварию, застегивая ремень безопасности. Или когда кардиохирург обнаруживает, что нуждается в четверном шунтировании.
