Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим – устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его «профессором», дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.
Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, «если он, конечно, не очень устанет». Они прекрасно знали, что дедушка всё равно зайдёт, как бы он ни устал. А не устать он не мог.
Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть всё, что могло уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу и Липучку, а для них я был «очень культурным, очень образованным и очень грамотным москвичом». Когда же наконец у меня лопалось терпение и я твёрдо решал оставить скатерть в покое, в дверях действительно появлялись мои новые друзья. Прятать улики было уже поздно, и я попросту спихивал их под стол. От этого учебники мои несколько поистрепались и стали какими-то «раздетыми», то есть выскочили из обложек.
Иногда мне вдруг чудились тяжёлые шаги Андрея Никитича. Он ведь обещал «как-нибудь нагрянуть в гости». Но он не приходил. «Наверное, презирает меня! Смеётся!» – с досадой думал я, вспоминая про двойку с ехидной закорючкой на конце.
Каждую ночь, ложась в постель, я делал сложные перерасчёты и заново составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый день по три с половиной часа, потом по четыре часа, по четыре с половиной… Цифры всё росли и росли. Когда наконец дело дошло до пяти часов, я сказал себе: «Хватит! Этак в конце концов получится, что я должен заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра уж меня никто не спугнёт!»
И снова меня спугнула Липучка. Она всегда очень оригинально входила в комнату: стукнет – и тут же войдёт, не дожидаясь, пока я скажу: «Можно» или «Кто там?» Непонятно даже, для чего она стучалась. Я еле-еле успевал сбрасывать под стол учебники и тетради. Так было и на этот раз.
Но на пороге Липучка очень долго переминалась. Ясно было, что она хочет о чём-то спросить меня или попросить.
Липучка была вся какая-то разноцветная: волосы – рыжие, лицо – красное от смущения, сарафан – неопределённого, выгоревшего цвета, ноги – сверху бронзовые, а внизу серые от пыли, будто нарочно присыпанные порошком.
– Ой, не знаю прямо, с чего начать, – выговорила наконец Липучка.
– А ты начни с самого начала, – посоветовал я. Набравшись смелости, она начала:
– Ой, Шура, ты должен мне помочь! Заявление одно составить… Очень важное! В горсовет. Понимаешь?
Я покачал головой: дескать, пока ничего не понимаю.
– Ну, в общем, дело такое, – стала объяснять она. – От станции до нашего города – довольно далеко. Да ещё дорога в гору… А автобуса нет. Хоть на себе вещи волоки!.. Надо, чтобы автобус ходил.
– А чего ты об этом беспокоишься? – удивился я.
Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:
– Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну вот, значит, разные… – Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. – Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.
И снова я подумал: «Нет, Липучка не только „ойкать“ умеет!»
– Надо написать про всё это, – решительно продолжала она. – Только я Сама не смогу: не умею я заявление писать. А ты лучше напишешь! Так что сразу резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке…
«Да, поставят резолюцию красным карандашом! – подумал я. – Двойку с ехидной закорючкой поставят, как Андрей Никитич. До чего же это неприятное дело – быть двоечником! И ещё зачем-то, как дурак, пожимал плечами. Рассказал бы честно про двойку, а то вот выкручивайся теперь!»
Но вздыхать было поздно, и я выкрутился.
– Помочь – это можно, – сказал я. – Только у меня очень плохой почерк, ты ничего не разберёшь. Я сам иногда не разбираю.
– Ой, это ничего! – успокоила Липучка. – Ты мне продиктуй, ладно? А я запишу.
Это был выход из положения.
– Хорошо, я буду диктовать, а ты пиши, – согласился я.
Чернила и ручка были на столе, словно поджидали Липучку.
Сочинять мне было не впервой: натренировался уже, читая мамины письма. Кроме того, одна наша соседка в Москве очень любила сочинять всякие жалобы и собирать под ними подписи жильцов: то ванна протекает, то кто-то из соседей долго разговаривает по телефону. Прежде чем собирать подписи, соседка читала свои заявления вслух на кухне. Каждую жалобу она начинала словами: «Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том…» И я начал диктовать Липучке:
– Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что между городом и станцией нет автобусного сообщения…
Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения: «используя своё служебное положение», «некоторые личности», «не пора ли». Я продиктовал Липучке:
– Используя своё служебное положение, некоторые личности перевозят приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с этим?..
И ещё мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой: если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:
– Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!.. – А потом посоветовал Липучке: – Теперь собери подписи. Побольше подписей… И всё будет в порядке.
– Ой, как коротко получилось! – воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный лист, который остался почти чистым.
– Это хорошо, что коротко, – объяснил я. – Длинное заявление могут не дочитать до конца. Понимаешь?
– Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в самых настоящих заявлениях!
Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развёл руками – дескать, что уж тут особенного: написать заявление – это для меня раз плюнуть.
Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил её:
– А подписи?
– Ой, их собирать очень долго. Мне в голову сразу пришла идея:
– Не надо собирать. Напиши внизу так: «Белогорские пионеры, всего три тысячи подписей».
– Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят не наберётся.
